Красный цвет заката перед глазами, во весь горизонт. «Что ты так смотришь?» — «У тебя заусенец». — «Да?» — «Да». — «Знаешь, что его отличает?» — «Что?» — «Он готов умереть за меня». — «Ты про заусенец?» — «Я про кино, с тобой оно было черно-белое, а теперь цветное». — «Я вижу», — посмотрел я на ее палец снова, взял ее ладонь себе в руку и проглотил ее палец.
— Вкусный?
— Железный.
— Только не откуси случайно.
— Жалко?
— Средний мой любимый.
* * *
Жена жарит блины, потому что Масленица, в телевизоре американцы награждают лауреатов «Оскара». В Интернете на чьей-то стене объявление: «Куплю счастье за любые деньги, бу не предлагать». Селфи, Инстаграм, ногти, блины, пляж. Перепост о бабушке, которой нужны были средства на операцию, потом о ребенке, с той же мольбой. Можно ли было им верить? Мольбы стало так много. «Те, кто вовремя не ушел, вытесняют из этой жизни слабых», — подумал я о том, что если одни стали жить дольше, то жизнь других должна соответственно укорачиваться. Баланс. Снова море. Фотоотчет о чьем-то отпуске. Пляж был красивее девушки, из разряда снимков, когда лицо заслонило архитектуру, в данном случае — ландшафт. Запах жареного хлеба смешивается с новостями, те вроде сосисок… теперь уже в тесте. Я вырываю страницу из толстой книги блинов, самую верхнюю, кладу мягкий пергамент из теста в рот. Бумага разваливается там вкусно на буквы… «Божественно», — составляю я из них вслух жене. Она оглянулась улыбкой и продолжила колдовать над плитой.
Снова глянул в окно, не переставая жевать. Самолет оставил на небе шрам. Там без труда читалось: Родина-мать, хотя строчки уже поплыли в чернилах неба тенью вечного врага, который не дремлет и может вот-вот напасть. Шли тренировки ко Дню Победы. Я подумал о тех, кто сидел сейчас в этом самолете. Я представил себя мысленно на их месте, хотя никогда не хотел быть военным летчиком. Мне нравилось возить пассажиров. Военные видели меня как облупленного, завидовали, глядя на стопку блинов на моем столе. Не всем сегодня была масленица, служба есть служба, она не дружба, она обычный сухой устав. Провода тоже рисовали свое. Они беспорядочно сношались, словно хотели схематически изобразить пресловутую сеть. Они висели, держась за небо. Теперь дома были привязаны друг к другу, теперь и между домами была привязанность. Примерно такая же, как и у меня к жене.
— Хватит уже жарить, иди ко мне, моя масленица.
— Не могу, не хочу, чтобы подгорел блин.
— Ты же говорила, что хотела быть рядом, что бы ни случилось.
— Действительно, я хотела, но ничего так и не случилось.
— Еще не вечер, — подошел я к ней сзади.
— Какой-то ты сегодня не такой. Какой-то пастеризованный, — не видела она меня, выливая белую жидкость на сковороду.
— Разве тебя не зае… такая жизнь?
— Еще как зае… Все время думаю, неужели я больше никому кроме нее не нравлюсь.
Неожиданно его поцелуи затмили всю мою шею. Глаза появлялись там, куда он меня целовал.
— Ты с ума сошел, — перевернула блин жена.
— Я все время думаю об этом.
— Извини, значит, еще не сошел. — Руки уже не мои, они полностью принадлежат ей, они уже чистят карманы ее души. Будто их взяли на службу, в прачечную кожи. Их не смущает то, что работа по большей части ночная, им нравится ночь.
* * *
— Как ты думаешь, может ли крепкая дружба перерасти в крепкую любовь? — закончила Шила с блинами и застряла у окна в одном халатике.
— Все зависит от крепости напитков, — подошел я и обнял Шилу, прижав телом к подоконнику.
— Значит, может?
— Да, несомненно, но временами возможны побочные эффекты: тошнота и аллергия. К Марсу сегодня полетим? За город.
— Обещали дождь. Что мы там будем делать? В лесу в дождь скучно.
— В бильярд играть.
— Меня это не вдохновляет.
— А, я знаю, теперь тебя вдохновляют только твои выдающиеся груди. Они растут не по дням, а по часам. Уже четвертый, наверное, — обнял я их ладонями.
— Ты что? Четвертый у Вики.
— Да? Мне кажется она одна сплошная грудь.
— Ну, она же кормит сейчас.
— Скоро и тебе предстоит. В любом случае, твоя мне дороже всех вместе взятых, — начал я твердеть и все сильнее прижиматься к жене.
— Ага, уже пастеризованных тобою. Может, этого тоже надо покормить? — кивнула копной волос на воробья за стеклом Шила. Тот примостился на жердочке карниза и внимательно наблюдал за нами.
— Ты, как видишь дичь, сразу хочешь ее покормить. Может, он просто порно хотел посмотреть.
— Какие у него внимательные зрачки. Как ты думаешь, нас видно из дома напротив?
— Конечно, возможно, в воробья встроена камера, и все следят по большому экрану за каждым нашим движением. Не бойся. — Я опустил занавес. — Кина не будет. Спектакль только для своих.
* * *
Я оказалась в Умео в двадцать два года. Уехала туда на практику после окончания курса. Подальше от дома, чтобы мальчишки мои забыли и не подрались, и не погибли на дуэли, хотя, как мне кажется, я того стоила. Артур постоянно писал Шиле большие пространные письма, Марс за все время прислал только одну открытку с видом красной планеты: «Венера моя, ты не думай, я за тобой наблюдаю с неба». Странное время шведских столов и шведских семей. Артур в это же время служил где-то на одной параллели в Мурманской области. По почерку было заметно, что армия потрепала его немного. «Кто я здесь? Я являюсь 2-летним растением. Сложно осознавать, что мозги твои не нужны никому, нужна только физика». В этой строчке я была абсолютно солидарна с армией. «Полярный круг — это особенный круг людей из военных, сосланных, конченных железнодорожных пьяниц. Первый раз попробовал самогон. Здесь еще популярен огуречный лосьон. Его разбавляют водой, отчего он становится белым». «Здесь немногим лучше. БезУмео. Разбавлены улицы, людей так мало, особенно вечером, что порой ощущаешь себя на дне мертвого моря, — отвечала я ему. — Стараюсь привыкнуть к одиночеству городка и однообразию шведского стола. И как бы ни пыталась стряхнуть с себя его тоскливое настроение, не выходит».
К одиночеству Шила привыкла быстро. Скоро она уже не могла без него, без Умео. Вот оно — настоящее безУмео. В древнем городке не было ничего особенного, разве что мощные стены старых домов (точно за такими же крепостями жили и души самих шведов) и широкая река, что впадала в Ботнический залив. Шила часто выбиралась на набережную, стояла на одном берегу и смотрела, будто на Родину, на противоположный. Родина была дальше, со всеми своими березками, Березовскими и подберезовиками. Хотя берез хватало и в Умео.
Взгляд реки дрожал. Так сильно она была расстроена, что даже ресницы хлопали не в такт. Точно так же расстроился и Артур, когда узнал, что я на год уеду в Умео:
