«Цветы, море цветов, вот что мне нужно». Я знал, что можно подарить девушке что угодно: машину, квартиру, бриллиант, она всегда будет вспоминать огромный букет роз, который был подарен ей кем-то другим.
* * *
Циклон на все небо. На улице не было никого, даже погоды. Дождь бил по крыше и, кажется, жил уже в голове. Дома погоды тоже не было. Жена куда-то ушла. Строить прогнозы бесполезно, легкий ветерок разочарований может смести все. Я вспомнил ее садик внизу живота, в который я по вечерам водил детей. Взрослая жизнь, обратной дороги нет, если только не сойти с ума, не уйти в другое измерение. Мы заговорщицки уже дали имена, соответственно, я — девочке, Шила — мальчику. Она, как ни странно, хотела сына, я — дочь. В магазинах мы примерялись к белью, коляскам и испытывали взглядом на прочность кроватки.
Весна при параде. Из кармашка серого пиджака торчит зеленая салфетка. Она вытягивает ее, одну, вторую, и вот уже целую текстильную фабрику зеленых платочков. Чтобы высморкать остатки зимней простуды, чтобы вытереть губы, съев зиму, чтобы перейти к поцелуям. Зеленые листочки вылезали из своих личинок, чтобы стать личностью. Чтобы собраться летом в одну большую стаю, пытаясь улететь всякий раз при попутном ветре. Понятно, что корни не позволят им сделать этого, но сама идея была важна.
— Вроде весна. Все равно грустно как-то, серо.
— Поменяй обои.
— На кухне?
— В голове.
В гости к нам пришел ребенок, лет двенадцати, то есть он пришел с родителями, но те были не так интересны и общительны. Его звали Адам, он вырос, я вспомнил, как раньше тот запросто мог потеряться в квартире. Потом все ломали голову, где у нее сели батарейки. Где он уснул в этот раз.
Мальчик был непосредственный, не то, что я в детстве. Непосредственность его заключалась в том, что он спокойно мог рассуждать на взрослые темы. Видно было, дома его никто не затыкал. Наивный, как влюбленная женщина, он не умел анализировать. Он сразу выкладывал то, что крутилось у него в голове. Всякий раз, когда я пытался играть в негодяя, как в детстве, строил из себя бандита, а кто-то каждый день пытался играть хорошего человека, но выходило хреново.
— Как дела? Помнишь дядю Артура?
— Ну конечно.
— Серьезно?
— Забудешь тут. Опять будешь спрашивать, кем я хочу быть.
— Во что играешь?
— Да, так. Бродилки. Хочешь?
— Играть? Нет. Не хочу.
— Я летчиком быть не хочу. Если тебя это интересует.
— А почему не хочешь летчиком?
— Высоты боюсь.
— Все боятся. Вопрос только в том, упадешь или нет.
* * *
Морозы трещали без умолку, всю зиму, особенно по ночам, они сковывали отдельных прохожих и целые улицы, да что там улицы, целые города и страны, материки. В общем, зиму я не любил. Я однолюб, я любил другую. Другая должна была прийти, словно весна. Я ехал к ней, точнее сказать, стоял на остановке.
Ждать трамвая совсем не то, что девушку, это приятно. Пусть даже она придет с большим опозданием, ты не расстроишься, ты сделаешь вид, что расстроился, но радость твоих внутренностей, твоих потрохов, выдаст. Ты вздохнешь с облегчением, протянешь цветы, если нет, то губы.
Я зашел в пустой трамвай, тот тронулся и покатился по шпалам, плавно, как лыжник с горки.
«Ночью во мне больше оптимизма, когда ты рядом», — пришла мне эсэмэска.
«Я скоро… привезу его тебе», — ответил ей.
«С виду обычный человек. Что же в нем особенного? Чем он хорош, чем я плох? Он затянул потуже жгут тщеславия на руке и ввел себе в вену очередную порцию власти. Он подсел на нее уже несколько лет назад, он стал зависим, он опустился до того, что ради следующей дозы власти был готов есть говно собственного народа», — бормотал себе под нос говорливый бородатый старик, зашедший в трамвай вместе со мной. Он был не в себе, оспаривая то и дело самого себя. В руках два пакета с пластиковыми бутылками. Старик держался крепко за них и смотрел на меня, будто я был тем самым владыкой.
— Тебе тоже нужна власть? — обратился старик ко мне.
«Зачем мне власть, у меня есть женщина», — ответил я ему про себя, вспомнив, куда еду.
— К бабе едешь небось. Можешь не отвечать, по глазам вижу, что к бабе. — Он вытер свои губы ладонью. Потом махнул этой же рукой. — Ты думаешь, у меня нет женщины? Есть. Только я к ней ни ногой. Хотя знаю, что это женщина моя. Я понял это одним зимним вечером, когда она мне сказала: «хочу от тебя ребенка». Я хотел сделать ее счастливой. Ты знаешь эту формулу? — снова посмотрел старик на меня. — Не знаешь. Я тебе скажу. Она довольно проста. Формула женского счастья равна сумме двух приподнятых уголков рта. Ха-ха-ха-ха. Что, не так что ли? — выросли Анды на его переносице.
Я усмехнулся и отвел свои глаза подальше от его безумной суммы углов. Спрятал в экран телефона, который давно держал в руке наготове, спрятал, как в самое надежное убежище для уединения. А старик тем временем продолжал:
— Детей, правда, долго не выходило. Было пару плевков природы. Но она, Маша, вытянула из себя эту боль, как какой-то склизкий кровавый канат. Будто ее неожиданно лишили материнских прав. В общем, мы сделали его искусственно. Это было искусство, оно требовало страданий, получился шедевр, маленький шедевр… маленький шедевр… маленький шедевр.
Слова старика запутались в его бороде.
Взгляд мой вышел из убежища и, скользнув по бороде безумца, стал наблюдать за ночной бабочкой, что проснулась от громкой болтовни. К бабочке клеился потолок, он приставал к ней грязно и нагло, та, пьяная от веселья, от этой игры, никак не могла от него отделаться, либо ее это забавляло. Она отбивалась прекрасными крыльями с большой страстью и даже любовью. Оригинальный взгляд на вещи освещал их, как фонарь в темном переулке предметы. Это помогало мне абстрагироваться.
Старик все еще бубнил что-то на периферии моего зрения. Говорил он ритмично, с выражением. Словно читал стихи. Я вспомнил поэта из парка: «Неужели родственник?» — и снова вернулся к Шиле:
«Моя любовь к тебе не изменилась, сколько бы я тебе ни изменял с другими… мыслями. Они, как женщины, снова суетились и заискивали, я же пытался их выслушать поначалу, но те галдели и не давали не только спать, не давали спать даже с тобой. Хотя я уже научился их не слушать. В ушах только шум беспокойного моря. Психиатр сказал — это влияние препаратов, что он назначил, что это давление. Возможно, ведь кто-то давил на меня постоянно, нет, не внешний мир, скорее внутренний, он выдавил уже мой характерный нос, сутулость, кадык с хрипловатым голосом, все признаки взрослого мужчины. Ты же, молодая, я представляю, каково тебе со мною было, странным, то ли сексом заниматься, то ли лечить мои тупые раны, невидимые раны. Мне нравилось грызть сахарную горбушку хлеба твоего упругого тела. Я раскачивал тебя на этих качелях, ты каталась, в глазах мелькали то земля, то небо».
