К: Экипаж, взлетаем. Рубеж — двести восемьдесят. «Скорость отрыва самолета от Земли двести восемьдесят», — проявились в моей голове прописные истины воздухоплавания. — Но сначала точка V1, точка невозвращения, — когда уже нельзя повернуть назад. — Потом подкрылки задних крыльев нажимают на потоки воздуха таким образом, что железная птица побеждает притяжение Земли». Самолет прошел в другое измерение. А дальше можно включить автопилот и жить обычной жизнью, болтать о своем, о чужом. На высоте 9500 победившие земное притяжение разговоры легче, невесомее, что ли.
12:30:57 Б: — Что за странная девушка, я и так к ней и эдак. Никак не могу подобрать к ней ключей.
12:30:59 К: — Не ключи, подбирай ей сразу квартиру.
12:36:00 К: Сколько тебе?
12:36:30 Б: — Тридцать.
12:37:01 К: — Еще как минимум десять лет можешь жить, ни о чем не переживая. После сорока начнешь задумываться, когда друзей уже не прибавляется, дети выросли, жена давно не твоя, а спать все еще хочется, как в двадцать пять.
На спидометре уже было 140, когда я включил автопилот. Расслабил правую ногу, и скорость начала падать вместе с моей желанной мечтой, возвращая меня на дорогу. Скоро цепочка деревьев оборвалась, и машина взлетела на Кольцевую. Дальше к дому тянула уже инерция. При хорошем раскладе до него оставалось прослушать «Обратную сторону Луны». Любимый альбом неувядающего розового цветка. Я распахнул альбом, прибавив звук. В ушах поселилась музыка, она, словно эфир, пробиралась к самому сердцу. Даже захотелось поделиться с кем-то этими переживаниями, кого-то набрать, чтобы там подумали: «Где он так набрался?»
* * *
— Ты обогнал меня? Я думала, ты поздно сегодня будешь.
— Я скучал.
— Не ври.
— Если бы я умел. Как на работе? — встретили мои руки жену в коридоре, как только она закрыла за собой дверь и отпустила на пол свою сумку. Та, словно послушная кожаная псина, поджала уши и замерла.
— Ты что, не знаешь, как у филологов? Курят и умничают.
— Разве можно так мучить друг друга?
— Да, мучное вредно. Каждый день один и тот же хлеб.
— Может, пора завязывать с работой? Лето же.
— Еще пара экзаменов, и все. Лето. Можно безумствовать.
Каждое лето Шилы, как и это, страдало своим безумием и не собиралось лечиться, да и как можно было вылечить то, что диктовалось инстинктами, следовать канонам и традициям надоело, хотелось исключения из правил.
— Целовать-то будешь?
— А ты хочешь?
— У тебя нет никакого права держать меня без поцелуев, — вышла из балеток.
— Сегодня что, День Конституции?
— У меня есть одна рифма, но я тебе ее не скажу.
— Не надо, иначе я начну волноваться за твое здоровье.
— Ты? Не смеши, ты даже не звонишь мне.
Больше всего ей не нравилось, когда волны им произнесенных слов нагоняли пену на уголки его губ. «Это, конечно, не пена моря, — думала про себя Шила. — Сейчас подойдет и начнет прятать мою жизнь в свои объятия. Ну почему с ним все так предсказуемо?»
Я подошел к жене, обнял сзади и шепнул на ушко:
— Можно Шилу?
— Можно, но в обмен на поцелуй. Хватит есть, хватит говорить, рот для поцелуев.
— Вот бы со всеми было так же просто, — поцеловал я ее шею.
— Будь с ней просто, ты бы ее так не хотел. Шилу.
Меня, как всякую женщину, охватывают приступы феминизма, но лишь иногда. Спинным мозгом я понимаю, что мне нужна защита, мужчина, за чьей спиной я могу спокойно возиться в песочнице своих капризов. Артур, «медведь» в переводе с кельтского, несмотря на свое благородное имя, не мог быть ею, он сам нуждался, пытаясь прикрыться мною. «Не медведь, скорее мишка панда, — посмотрела в большие глаза мужа Шила. Тот трепал зубами петрушку. — Жующий бамбук с обеих рук. У него хороший аппетит и тонкая душевная организация, он самоед, он грызет бамбуковую изгородь, ограждавшую его внутренний мир. Вольер, в котором он пасется, стал доступен миру внешнему. Он входит в него, одинокий, чужой, глаза становятся еще больше, еще круглее. Панда ищет защиты, ищет защиты от истребления, ищет все время меня. Нет, не любовь это, жалость сплошная».
— Я тоже хотел сказать, что ты не все. Шилу в мешке не утаишь, — добавил я вечную присказку.
— Ладно, отпусти, — стала Шила высвобождаться из моих объятий. — Поздно уже. Дай мне раздеться.
— Женщине никогда не поздно раздеться. Кстати, чего так поздно?
— Кафедра. Была. Выступления. Прения. Прение. Душегубка, а не аудитория, — вбивала она точку после каждого слова.
— Как у тебя? — по дороге в спальню уже вышла из платья, как из воды, абсолютно сухой.
«Как женщины это делают, так органично и ловко?»
— Не скучал в дороге?
— Не, я же на Родину ехал. К тебе. Всю «Скандинавию» общался с навигатором.
— Представляю, что ему приходится выслушивать в пути.
— Это женщина, ее зовут Ира.
— Симпатичная?
— Ревнуешь?
— Сочувствую. Ты ей, наверное, всю дорогу про всех своих женщин рассказывал?
— Ага, про тебя.
— Слушала?
— Она терпеливая.
— Терпеливых женщин не бывает. Терпеливых и симпатичных одновременно — тем более.
— Я хотел сказать — настырная. Знай талдычит свое. Громко и равнодушно. «Через сто пятьдесят метров поверните налево».
— И ты повернул?
— Как ты думаешь?
— Нет.
— Почему?
— Вы же до сих пор на «Вы». Любовники не могут так обращаться… друг с другом. Это не этично, не гигиенично, в конце концов, — разыгралось филологическое чувство юмора в Шиле.
— Я бы даже сказал — неприятно.
— Неприятно? Что именно?
— Что она все время пытается управлять моим будущим. Вещает вроде свое, а на поверку оказывается, что мое.
— Чем громче женщина говорит о чужом, тем больше замалчивает свое.
* * *
— Вы знаете, я никогда еще не писала мужчине первой.
— Надо когда-то начинать.
— Вы кто по знаку? — писала мне Бэлла, скромно пытавшаяся со мной флиртовать.
— Я сова. — Не знала она еще, насколько я сильно люблю жену.
Больше вопросов не было, словно она все поняла без слов и канула в Лету. Я не стал открывать ее профиль, чтобы добраться до фаса, не стал лезть в архив ее фотографий. Вспомнил, как случайно увидел чье-то красивое лицо, начал кликать его дальше, оно повернулось, улыбнулось, открылось… прошелся по фото, залез на стену, а там «Меня больше нет», «Кто захочет прийти на годовщину, свяжитесь с моей мамой» и телефон. Я позвонил и узнал, что девушка умерла. С тех пор я не хожу по чужим фото, не лезу в чужую жизнь. Грусть — она же не спрашивает, она у тебя в башке, дай ей только повод выйти из себя. Той грусти хватило, того разочарования. Девушка неплохо рисовала, судя по эскизам на стене. Я тоже хотел быть художником, но как только я доставал краски и начинал рисовать, обнаруживал, что набор моих красок ограничивался шестью цветами, как в школьном формальном наборе. Она же рисовала карандашом. Карандашом я рисовать не хотел, он был слишком прост. Да и серого в жизни хватало. Как и в ее короткой. В каждом рисунке читалось, что ее жизнь так и осталась эскизом, как бы сильно она ее ни любила.
