— Пойдем уже, — вырвалась она из моих сухих губ.
— Подожди, я еще не все сказал, — снова впился я в ее розу и мысленно вернулся в ванную. Откуда я понес ее на руках в спальню. Там Шилу оглушил свет, она встала на ноги и, скинув хлопчатобумажный футляр, всей своей гитарой потянулась ко мне. Что оставалось делать? Я сыграл. Я знал этот инструмент, хотя никогда не считал себя мастером игры. Так, несколько переборов, несколько аккордов. Дворовые сиротские песни, что с меня взять. О сексе никогда не говорили, как об искусстве. Два года музыкальной школы — и иди играй, пой на улице чужие песни, учись дальше, чтобы потом петь свои. «Мальчик, мальчик, — вспомнил я гитариста у метро. — Я не кинул сегодня ничего в твой футляр, а знаешь, почему? Больше ни купюры, пока ты не споешь своих песен». Но главное все же оказывалось петь своим, а точнее, своей. Я пел.
Инструмент был настроен отменно. С некоторыми еще приходилось возиться, эта гитара — нет. Когда-то я возомнил себя музыкантом, для храбрости впервые взяв ее на колени. Чтобы пустить пыль в глаза, преувеличить опыт свой в этом деле. Та гитара была такая же деревянная, как и я. Не гитары, а балалайки. С Шилой я возомнил себя музыкантом, по-настоящему, что даже поверил сам, хотя на самом деле служил расческой ее распущенным струнам души. Ее нисколько не смущало, что выходила она из себя в чем мать родила. Чтобы уже не тратить время на одежду.
«Это была провокация. Ты — провокаторша», — стонал я про себя.
— Как ты думаешь, что-нибудь получится сегодня?
— Конечно, я чувствую, как твоя хромосома хромает ко мне в недра.
— Ура.
— Если завтра будет солнце, я подарю тебе велосипед.
— А если нет?
— Тогда ты мне — машину.
— Зачем тебе машина?
— Я начала ненавидеть людей.
— В смысле?
— Ты не поймешь, ты давно уже не ездил в метро. Каждое утро будто тело вставляешь в тиски.
— Беременным нельзя ездить в метро.
— Я уже не беременна.
— Как?
— Так. Так бывает.
— Черт!
— Хватит чертить на своем лице скорбь.
— Что теперь делать?
— Детей.
Я очнулся от воспоминаний, когда Шила под руку уже подводила меня к кафе, рассказывая по пути о филологических буднях.
* * *
Утро началось в 5:55, три пятерки, как в дневнике красным, только никто не похвалит. В «Пятерочку» тоже было рано, хотя после вчерашнего выпить уже хотелось. С тобой нелегко, а без тебя тянет выпить. Выпить — значит задвинуть часть проблем. Которые выпячивались, словно живот или позвоночник после сорока, все дело было в том, что давили не только свои, приходилось все время таскать на себе и государственный геополитический столб атмосферный. Столб, который давил на каждого из нас и падал, словно Пизанская башня, норовя накрыть наше благосостояние. «Хорошую башню Пизанской бы не назвали». Но мы не сдавались, мы держали, сдерживали натиск обстоятельств внутренних и внешних. Мы пытались демонстрировать свой позитив. Как вечный плюс, который надо было поднять на Голгофу. Настроение.
Человек достиг того развития, когда он может, но все еще никак не хотел понять, что прежде всего он землянин, а уж потом русский, американец, немец или француз, он безграничен сам по себе, как и мир, в котором родился, что воевать — это вчерашний день, это история (и эта уже тоже перезагружена, кому как было удобно), и это интеллектуально старо. Надо удалить чипы из многоядерных голов тех чинов, которые еще пытаются заработать на этом деньги, имидж, власть. Их в инфекционное отделение, лечить вирус милитаризма, флешку воткнуть другую, с программой на разоружение. Оторвать от кормушки, посадить на диету. Посадить — подходящий глагол. Пусть созерцают и ведут здоровый образ жизни.
Далеким мерцающим костром горела в небе звезда, я же словно спустился в лес в поиске дров, костер почти догорел. У кострища все еще теплился запах жареного мяса. Во дворе трава, на траве роса и дрова. Я кинул в угли пару щепок, найденных рядом, будто приманку для ловли огня, тот не обратил внимания. Я зашел в прихожую дома, где дежурно мерцала желтая лампа, нашел там на полке газету. Словно привыкшие к ранним пробежкам, едва увидев текст, глаза побежали по строчкам. Будто не текст это был, а стадион. Газета трещала по швам от новостей, те, в свою очередь, пропахли санкциями из-за полуроссийского полуострова. От газет, сколько я себя помню, всегда несло типографией, костром и войной. Всякой газетенке хотелось разжечь пламя (я тоже хотел разжечь огонь), и вовсе не из пресловутой «Искры», искры повсюду, сыплются прямо из глаз (стоит только даже коротко замкнуться на ком-нибудь, и пропал). Будь мы немного искреннее, прикуривали бы глазами, как та девочка «Воспламеняющая взглядом» по Кингу. Она была слишком искренней. Я смял популярное чтиво и поспешил к увядающему огню. Бумага моментально была съедена пламенем. Подбросил еще немного дров посерьезней. Я смотрел на костер, он на меня любопытно. Он моргал беспрестанно, словно дразнил, как испорченный светофор, переключаясь с красного на желтый и снова на красный, не давая мне переключиться на что-то другое, «никаких зеленых, стоять здесь», словно кто-то важный ехал по трассе, как этим утром, когда я застрял в пробке кортежа с мигалками. В этот момент никто не мог двигаться, кроме него. Огонь любил меня страстно, я кормил его ветошью. Я боялся, одергивая руки, его языки лезли их целовать, но секс был бы лишним в этой дружбе.
— Не сходи с ума, там одиноко, — начала повторять в бульоне рассвета какая-то заботливая птица.
— Время не подскажете? Хотя бы примерно.
— Если только примерно…
— Не томите.
— Вторник.
Два раза прокричала громко птица. Я остался ей благодарен за этот короткий диалог, который означал, что еще одна, наконец, ночь сдалась дню.
* * *
«Вторник — как второй мужчина: появляется для того, чтобы быстрее забыть понедельник», — улыбался ей кофе из чашки. Глядя на эту улыбку, девушка понимала, что умение радоваться жизни — самое необходимое из всех. Никто не сможет этому научить, только сама себя. «Ему было проще, он был любовником, а я любила. Иногда мне хотелось оставить ему на шее засос, чтобы остальные женщины видели, что занято, что мое, что заГублено». «Любовник, кто бы мог подумать, у меня. Чем чаще я мысленно выставляла его за дверь, тем тяжелее был его чемодан, набитый моей любовью».
— Поднимите мне веки! — произнес он сквозь сон.
— Похоже на рекламу салона красоты.
— С немудреным названием «Вий».
Я попыталась поднять ему одно веко. На меня посмотрел круглый, как циферблат, белый зрачок:
— Время не подскажете?
— Зачем вам? Будьте лучше счастливы, — опустила обратно.
— С такими снами куда уж.
