Экеру стало тошно, как на О-Уош-Та-Нонге.
Сквозь тьму к ним приближалась величайшая правда и надега, какую только мог породить Аушвиц. Алмазный цокот музыкальных нот исторгался ее мириадами танцующих ног, кости ее лязгали оземь, ее точно-хлопающие ладони подгоняли эту тварь вперед.
Земля затряслась под ногами у Менга и Экера.
– Давай же, требухогон. Положись на меня. Если сейчас не сбежишь… – нога Экера пнула братнину ляжку, – …через пару минут станешь гондоном сатаны.
Может, и примстилось, подумалось ему, но крупный лоскут темноты всего в нескольких ярдах от него выглядел скорей пурпурным, нежели черным. Его вечно-перекошенное восприятие подсказало, что там, где тысячи других могут ничего значимого в перемене цвета и не заметить, были, вероятно, знаки бежать. Сомневаться он не стал. Таща за собою тяжеловесную тушу Менга, а его длинные ноги богомола меж тем чиркнули тьму насквозь, он совершил один могучий прыжок и головою вперед нырнул во всепоглощающий мрак.
Он почувствовал, как его чуть ли не вытягивает на свет, – и тут он кувырнулся вниз и с треском грохнулся на зеленый плитчатый пол.
Брат его ввалился буквально по пятам. Даже не задумавшись, Менг тут же врезался головою в каменный бюст Тигра Тима и чуть не вырубился. Так и лежал неопрятной горкою собачь его говна, на лице – широченная улыбка Радуги, – пыхтел, и жирный язык его эротично перекатывался по щетинистому подбородку.
По-прежнему быстрой змеею скользя по полу, Экер резко замер, когда спиною наткнулся на двойную дверцу шкафа.
В воздухе вокруг них густо висел аромат семени и «Вязких Сачков». Окружающее было смутно знакомым. На поверхности комплекта кремового стола и стульев «Хабитат», занимавших всю середину комнаты, сияло яркое солнце. ИКЕЙский кухонный уголок из поддельного тика у дальней стены тоже посверкивал на свету. На окнах висели шторки Лоры Эшли. В носик латунного чайника был воткнут один из дилдо-джаггернаутов Менга – тех, что напевают «Веселые мелодии».
– Ну ебать же! – с чувством воскликнул Экер. И вновь, невзирая на все свои старанья, они вернулись с пустыми руками домой на Порчфилд-сквер.
Глава 8
Ифрит Дахау
К Херби Шопенхауэру приходит пониманье
В Дахау то был день как день, ничем не отличался от прочих, когда из-за холма вырулил маленький красный «фольксваген».
Красная машинка со скрежетом остановилась. Шины ее поскрипывали, и она возбужденно взревывала двигателем.
– Mon cheri, mon amour!
Голос, выкатившийся из серебряного крыла, удивил автомобильчик. Он никогда прежде не слышал собственного голоса. Пока не переехал через пограничье в Дахау, он не произнес в жизни ни единого слова.
– Я Херби Шопенхауэр! – возбужденно провозгласил «фольксваген». И с гордостью погремел фарами. – Я возил Бенито Муссолини, фрау Гёринг, Марлен Дитрих, Великого де Голля, Еву, Адольфа Хитлера, Блондинку и еще Бена Тёрпина. Мое имя – синоним рыцарства, ибо я обожаю дам, cieste se l’amour pa la frite.
Зажужжали его дворники на ветровом стекле.
– Я б отдал жизнь свою за их честь.
Весь пылая в ярком солнечном свете, Дахау выглядел милее некуда. Трубы его пыхали изящными мазками дыма и копоти на деревушку и прилежащий лагерь.
– Тюк-тяк, трепки-тряк… – пел счастливый Херби, – …эта машинка катит домой!
Он поглядел на деревянный столб – нет ли там знака, куда ехать. Был. «Путешествующим в сердце Дахау, – гласил он. – Езжайте влево с авеню Ницше, мимо Желтой Заколдованной Церкви к Эмпорию Уменьшенья, далее проезжайте по бульвару Хегеля к Часовне Рассеянья, после чего по площади Расселла к Хоббзову Дворцу Бестелесности. Там и найдете то, чего сердце ваше желает».
– Так, я, кажется, все запомнил. – Херби привел свои передачи в движенье и покатил вниз по склону – и вскоре проехал великолепнейшую усыпальницу на всем белом свете.
Рощица лип вывела его на бульвар Хегеля, где ему навстречу побежал горящий человек и стек ему по капоту.
– Enchante, – произнес Херби. Повращал фарами.
Это и впрямь было благородное приветствие.
– Ладно, всё, проезжай, – сказал полицейский, соскребая с капота Херби клей, – покуда я тебе в выхлоп свою дубинку не засунул.
– Благодарю вас, офицер, – учтиво ответил Херби, и – и вам доброго дня!
Лазарету Красного Креста с дюжиною трупов, раскачивающихся на парадном входе, не удалось пригасить восторгов автомобильчика.
В соре грязи и свалявшегося жира возникло несколько неповоротливых скелетов восьми или девяти футов в вышину.
Они стояли, безмолвно наблюдая за крейсирующим «фольксвагеном».
Затем появился выводок хмурых пигмеев, и эти окружили его своими любопытными рожицами. Амахэггеры были расой крохотных людоедов, изгнанных прочь от их бессмертной царицы Аеши, из романа Х. Райдера Хаггарда «Она».
Любопытно бездвижный пигмей в футболке с надписью «Поп против гомофобии» попытался открыть дверцу.
Херби громко задудел в клаксон.
– Месье, – сказал он, – руки прочь от хрома, будьте так добры.
– Не будь кисляем, – отвечал ему пигмей. – Покатай нас, нахуй.
– Nein! – заверил его автомобильчик. – Вы чересчур вульгарны, чтоб ездить на Шопенхауэре.
Придавив акселератор, Херби быстро покатил к Хоббзову Дворцу Бестелесности.
Дахау продувал безысходный ветерок.
– Дахау, так прекрасно и странно, так ново, – размышлял Херби. – Раз ему суждено так скоро завершиться, я почти жалею, что никогда его не навещал… – Машинку сотряс дорожный ухаб, который мог оказаться и несколькими трупами в объятьях друг друга. – …ибо он возбуждает во мне томленье, кое есть боль… – «Фольксваген» подпрыгивал дальше. – …а его музыка навевает такой сон и так нежна; трагедия, что маскируется витальностью жизни. – Он промурлыкал несколько тактов «Таннхойзера».
Заблудшая муха-поденка шатко выписывала кренделя, опьяненная, над лужею, переполненной кровью. Колесики Херби прошлепали по жидкости, и он резким юзом остановился перед самой прекрасной женщиной, которую вообще когда-либо видел.
– Совокупнемся? – с надеждою вопросил он. Женщина была тоща и вострочерта. Голову ей обрили, и он заметил, что на руке у нее привлекательно вытатуирован номер. Закутана она была в тряпье.
– Желаемая девица, кости моего сердца, c’est si bon. – Он кокетливо помигал подфарниками. – Ярчайший из цветков, тончайший из цветков, сосуд злоумышленности. Ты слаще изящной лани, миловидней непостоянной русалки…
– Автомобильчик. Избавь меня от амурных своих увещеваний. Сделай что-нибудь полезное. Отними у меня жизнь и освободи меня из этого ада.
– Так, мадемуазель, чего вы желаете от меня – Lebensfrage («вопроса жизни») или, быть может, того, что Хайдеггер зовет Seinfrage («вопрос бытия»)? – В мареве под аркой крематория карлик-иудей свершал позорную службу. – Я вам повинуюсь, – продолжал Херби, – коли брошен мне такой вызов. – Его сплошь окружили танцующие зайцы. – Сколь малым знаньем я б ни обладал, оно послужит вам. Честь – Франции. Удовольствие – мое. Дань – Германии.
