– Боже благослови Англию.
Глава 4
Озвенцим
Пацапсы д-ра Менгеле
В наводящей тоску лакуне до наступленья полуночи пацапсы доктора Менгеле завели вой, как по метроному. Шлепая ляжками по деревянному полу барака в ритмичной мантре, своими песьими глотками они выли затянутые фальцеты а-каппелла, которые, как сухо отметил Экер 20 лет спустя, впоследствии усовершенствовали и сделали сносными для слуха «Ривингтоны». Менгу не давали спать много часов, и в хорошем настроении он не пребывал. Вынув из ножен свой серный красный нож, он бочком пробрался к ним в барак и, не испустив ни звука, освежевал крупного пацапса по имени Кульколо. Его скользкую шкуру он развесил у них над дверью.
– Если только услышу, как кто перднул, – получеловек проскользил свои обнаженным пенисом по хлипким деревянным стенкам и подъял узловатые палец, – вот это войдет в ту жопу, из которой вышел звук.
Печальный зверь, пройдя стоймя на своих мощных задних ногах, оскалил на Менга клыки.
– В другую ночь, Близнечик. – Слова твари подразумевали окончательность, но Менг задержался еще на несколько деловых минут, чтобы до них дошло наверняка, после чего покинул их, заткнув себе за пояс отсеченную ногу того пацапса, с которым уже разобрался. Будет что погрызть наступающим днем.
Девиантная порода мирадоров научилась бояться Менга больше всех остальных тварей Аушвица, если не считать доктора Менгеле, Ангела Смерти. От рук получеловека многие братья их полегли в красную глину лагерного участка.
С другой стороны ночной жути гротесковая страна Аушвиц с восторгом расцветала золотою фантазией, и машины убийства Биркенау уже жужжали настоятельным пламенем.
Очереди ожидающих пацапсов – их тяжелые сверху тулова подскакивали, как переваливающиеся с ноги на ногу зайки, – все вместе, семеня, нахально выступали навстречу свету зари. Украдкой педофила их толстые черные ноги взбивали красную грязь, покуда та не распределилась обширными слоями костей и экскрементов. Когда пацапсы проходили под иллюминированной аркой «Arbeit Macht Frei», над их каплющими силуэтами взрывались мириады китайских фонариков.
В двухмильном промежутке между Аушвицем и Биркенау на равном расстоянии от обоих пацапсы задвигали неуклюжими своими челюстями в отвратительном чваканье и перденье, выдувая мелодию, что была примерно так же разборчива, как меланхолический «Опус 6» Шуберта. Когда в Биркенау втягивались подходившие поезда, и на участок жидкой грязи выгружались орды евреев, цыган, великанов и карликов, псо-свист их переходил в атональный визг.
Словно чудовище у края сновиденья (как выразился бы Бен Экт), доктор Менгеле появлялся пред ними впервые за день. Он быстро подхватывал насвистываемую мелодию, добавлял в ней свою ноту порядка, которой стая с сомненьем подражала. Вскоре все это сборище уже свистало безумную, адскую какофонию.
Когда доктор праздно похлопывал сложенными белыми перчатками по ладони, молчанье падало немедля, и волочащие ноги ряды иммигрантов гнали вперед иноходью. С треском оживали громкоговорители – то кольцо пленки пищало по всему лагерю могучими аккордами «Лоэнгрина», и пацапсы неразборчиво топили своих жертв в полигонах убийства. От трубы к трубе распространялся дым разных оттенков, и со своих неглубоких шконок подымались мусульмане – полумертвые – и принимались за повседневное свое занятье: обезьяньи имитировать жизнь.
Частенько Экер стоял часами, наблюдая за прибывающими и убывающими линиями человечества, колеблющиеся натриевые факелы клубились из труб, губы его сжимались, и ужасный запах стряпни пропитывал все щелочки его худого тела.
Никто не знает, каково это – закапывать дитя в землю. На Экера нападали безотчетные слезы. Всякое чудище, измышленное человечеством, умерло и переродилось в сотню раз ужасней в концентрационных лагерях Берген-Бельзен и Дахау. Вокруг него самые печальные зрелища на свете преобразовали вид свой на всякого мужчину и женщину. Они с братом в истиннейшем смысле этого слова зародились в те годы хаоса. Он всегда был вегетарианцем. Но после Биркенау стал веганом.
Экер был естественный эктоморф, темперамент его – прагматичен. Над его шконкой в бараке мутации висела вся его философия: «Выживают лишь те, кто приспосабливается к переменам. – Чарлз Дарвин». Наука при Хитлере – «танатология» (наука о смерти), названная в честь Танатоса, греческого духа, олицетворявшего Смерть, – вылилась в «Детей Менгеле»: мелизму карликов, горбунов, близнецов, цыган, эзотерических калек и всего что угодно в спектре того, что канало за человечество в онейрической грезе Менгеле.
В пасмурный день он наткнулся на маленькую девочку, державшую в хрупких ручках зеленого дракончика. У нее взяли столько крови, что она смотрелась такой же белой, как зимний снег, окутавший весь Аушвиц. Под ее тряпьем виднелись кости. Дракончик медленно истекал насмерть кровью от порезов, нанесенных ему лагерной колючей проволокой. Девочка улыбалась; ей повезло – она видит дракона. По легенде, увидеть дракона – добрый знак: тот, кого любишь, а его рядом нет, еще жив. Она поставила дракончика на землю, и тот шатко поскакал по каменистому плацу и скрылся под деревянной хижиной. По-прежнему улыбаясь, девочка пошла дальше.
Хотя появлялись драконы нечасто, такие аномалии отнюдь не были в лагерях чем-то неслыханным. Летом 42-го Экер сам видел, как выпал красно-синий иней, преобразивший Биркенау в зачарованную долину, рождественскую открытку с мигающими огоньками, спиральными трубами и обаятельнейшими чудесами, а Кино-Театр Аушвица (где на той неделе показывали вестерн с Монте Хейлом) стал уместным дворцом для Сына Искупителя.
Однажды безумным ветром из Треблинки принесло стаю суккубов. Они приземлились на крышу длинного барака, и текучие локоны марильоновых волос дыбились вокруг раскрытых влагалищ у них на шеях. Экера сотряс лихорадочный озноб, пока он наблюдал за сею визитацией. Между собой они передавали слепца.
Иногда он думал, что доктор Менгеле – такая же визитация, достославное существо с некой злокачественной планеты, Капитан Евгеник с Марса либо гури с темной стороны луны. Его звали «Отцом Близнецов» – им он и был, покуда не отдал их лорду Хоррору. О своем настоящем отце оставалось лишь дальнее воспоминанье, эфемерное и эйфоричное, хотя по временам, вроде восхода полной луны, Менг утверждал, что его истинным родителем был Джон Меррик, Человек-Слон.
Экер пожал своим худеньким тельцем. Есть две разновидности театра – комедь и трагедь. Менг был комедью. Экер – трагедью, ну, или ее ближайшим родственником.
– Сраньепламя! – воскликнул Менг, неуклюже переваливаясь через тщательно оркестрированную траекторию трупов. Его жирная туша колыхалась. – Еть утю… – Он юзом затормозил перед охранником СС. – Телепень, эт ты? – Изнутри кирпичного крематория заводной граммофон заиграл попурри из «Die Fledermaus» Штраусса.
Охранник с жалостью глянул на получеловека и ответил:
– Wein witch fra mine. – Свиной палкой он заехал Менгу по голове. Менг переломил человеку хребет и разместил тело – исключая черные сапоги – на холме из мертвых.
