– Вскорости я вас подоткну, а равно и сие столетье, друг мой.
Скуп он был с дроботушным хавчиком – в сем я был уверен. Его призыв к сыновнему благочестью превратил его в сообразительного, симпатичного и невлюбленного. Еще чуть-чуть – и такой ход мыслей понудит его выкрикнуть «СГАЗАМ» и метаморфировать в Капитана Чудо.
И вот, как бы токмо что из Хибары Лудильщика, вижу я, как к улыбчивому кирпичному лику моему карабкаются по железной рампе и Озуолд Моузли, и Томми Морэн. Живо шагаючи за ними, следует отряд Чорных рубашек с еврейскими леденцами и ирисками, пихаясь за место в моей печи.
Стаи птиц, видел я, в текущий момент заполняли провал меж стальными моими челюстьми. Я наблюдал, как Моузли помедлил и повернулся ко мне, всего лишь за мгновенья до того, как начать неумолимый скольз свой прямо в глотку Хоррора. Его сопровождали евреи, мухами налипшие по оба его бока. Жирны они были, видом располагали людей довольных, неплохо оснащенных недавнею трапезою – пудингом из говяжьего стюдня и взбитого жидкого теста.
– Фокус в том, чтобы спасти себя. – Моузли возвестил сие и оделил меня сим советом с удовлетвореньем. Умпф! Как будто требовался мне диплом по Гуманитарным наукам, дабы признать истинность сего утвержденья. Озуолд в своем репертуаре очевидного, даже тут.
– Тогда вы движетесь в верном направленье, – заверил его я, и Некро-Волшба вздымалась при сем во мне, яко символическая мятная лепешка.
– Вы – человек светский, – наконец адресовался мне Моузли (разумеется, за жизнь мою при сем он бы не дал и сблевнутого фартинга), – человек, повидавший свет и опытный. Решенье ваше – кое есть дело етики и, вне всяких сомнений, располагается на острие беспристрастности, либо филозофьи, либо профессиональной неподкупности, – должно быть по сему поводу валидным.
Я прокис от игры его.
– Pulvis et umbra sumus
[55], – сказал я и попрощался с ним, ибо не суждено мне было больше видеть его на протяженье нескольких дней, покуда мы не встретились расслабленно выпить горькой «Иеремеи Быкожаба» в публичном заведенье лорда Ормонта и его Аминты в Найтсбридже, где постепенно и доза пирались до сушняков.
Кличи радости, влекущаяся плацента, спермь, слюни и извращенная дикость, что, казалось, обволокли собою все мирозданье, неслись надо мною по небу. Налетали фонтаны брызг урины, и обнаженное тело мое блистало, аки серебряный выст рел в их дуновеньи. Я отряхнул воды от главы своей и весь решительно собрался, меж тем неуклонно продвигаючись к тому крематорью, так напоминающему Боп Хоррора.
– Блятька, сюда, – Томми Морэн был следующим – и подал мне знак. – Лучшие выпивка и жорево.
Я смотрел, как на вершине рампы подался он в сторону, яко додо, та громадная вымершая птица, проворно проковылял вовнутрь, сокрушаючи в спешке своей немощных евреев, сминаючи все протоплазмичное человечество вблизи, – и вновь не мог не отметить толчеи ползучих, прыгучих тварей, что вечно двигались в симбиозе подле жида разумного.
Мир сей, с готовностию признаю я, есть место поистине кошмарное.
Секунды спустя Томми исчез.
Повторюсь. Под жарким небом Аушвица я наблюдал, как мое неохватное подобье, сработанное из кирпича и стали, поглощает всех и вся.
Моузли, Томми Морэн, товарищи мои и все, что двигалося вверх по той рампе и роем стремилося мне в челюсти, усасывалось во внутренний водоврат зеленых газов, рассасывающихся печей и неземных пламен. Здесь евреи и фашисты, птицы всякого полета, мартышки, тапиры, аллигаторы, непомерные рептильи и насекомые варилися и разлагалися на составные свои елементы; по меньшей мере, таково было мое ожиданье.
Кто б мог сварганить такое варево?
Но о сем молчок.
Пред образом моим евреи и фашисты единилися, их равный мрак достоин был виселицы. Однакоже лепилися они вместе, разделяючи ненависть и убожество друг друга, ибо тварьми и зверьми они были Инфернального Встряха, и утопали они в Седьмом Межреберном Пространстве Хоррора.
Етика – моя наглая блядь.
– Считайте меня косоглазым оптимистом, – сказал я, сияючи сырною улыбкою, а Спасительный Горб трубки моей тяжелел наслажденьем, – но вот стою я пред вами, одинешенек в мире грезы.
– Стой, смертный, стой. Ты не иди один. – Из толп лично ко мне обратился слабый женский глас.
Я вгляделся в женщину в сабо, отъявленно ниже меня. Пятьдесят лет назад фигура ея подо рваниною была б округлее. Седые власы ея были б светлыми, а на орлином, чуть ли не крючковатом носу имелись бы очки.
– Тише, мать, отпусти меня, – мило изложил я ей.
– Остановись и камень мой прочти. – Мольба в ея голосе едва ль выросла до шопота.
– Мать, попробуй помереть с достоинством. – Сей совет я дал ей бесплатно.
– Смерть времени мне на раздумья не дала – поетому смотри, как сам ведешь свои дела. – Ответ ея шваркнул по мне, вышибивши искру из кресала моего сердца.
Целенаправленно потянулся я в толпу и чиркнул одною из бритв своих ей по горлу.
Тут же колена ея низвели ея наземь.
– Сегодня – как я, – молвила она, а кровь плескалася жарко из щуплой шеи ея, однакоже ей по-прежнему доставало сил указывать на меня обвиняющим ссохшимся перстом своим. – Завтра – как ты.
То было плодотворное время в жизни моей, когда окно и восторг для Души были открыты.
У Души есть различные имена в согласьи с разнообразными ея функцьями: покуда оживляет она тело, зовется Жизнию; покуда желает – Волею; покуда знает – Разумом; покуда вспоминает – Памятью; покуда соглашается либо отказывается – Совестию; покуда дышит и живет, она – Дух
[56].
Раса и судьба, кровь и честь, кровь и почва; таковы камни жизни моей. Все остальное не важно.
Ступаючи, блядь, жестко по евреям и извращеньям, а тако-же ногастым птицам, я возвысился над мешаниною окрест меня. Яко сэр Тоби Белч, выдыхал я мерзкий воздух и стоял крепконого у входа в собственную свою пасть.
Поляриметрически был я Здесью и Сейчасом, воссозданным по харизматичному образу Аушвицеву.
Обширны были пределы Хорророва лика, кои населял я и где оставался крохотулею. Безо всякого труда обоняючи жареное мясо, чей запах сочился из печей, погребенных глубоко в моих стальных кишках, я навострил сторожкое ухо. Ворчанья Мрачных Старцев доносились от далекого Гимаванта.
Год спустя после жесткача, здесь описанного, Моузли предложил мне редактировать «ЧОРНУЮ РУБАШКУ», но к тому времени судьба моя определена была в иных местах.
Покуда миг хлестал мимо меня, я отступил на шаг назад, и низкий присяд полных туч коснулся меня и осел на всползе высшей точки моего разумного гребня. Мертвые младенцы, полушоколадные полужиды, вскорости скользнули рожденьем своим из туч и обломились на меня, скатываючись по нагой моей спине, громоздясь позади меня, яко великое изобилье пархатого стула; зрелого, злого и недужного.
