Глас поющий есть одна лишь бессмертная поэзья.
Да укротит и смирит гордыню свою тот, кто зачинает высокие надежды свои из развитья знанья и неуступчивости мысли, поразмысливши над евреем в чорном позоре. Самокорыстный тот еврей, ставши непреложным силою привычки, остается стоять монументом древнему ужасу, сообщая тем невежеству формальное величье. Сладкие голоса вскорости поверглись в молчанье. Мне ж не суждено было разочаровываться долго. Вот уж ходуны по Красному морю вновь дали волю свои жалобам. Хрюки и всхлипы, нытье и стенанья – все слилося в единый сингулярнейший поросячий визг, вздымавшийся и опадавший, яко эолова арфа. И то и дело с обжорственным злорадствием еврей громогласно потакает себе во всей роскоши филозофского ощущенья и звучанья.
Когда день роковой на тя падет —
Без страха и без боли отойдешь.
Я сменил позицью, завесивши нагую ногу свою над автотрассою, после чего преднамеренно вновь опустил ее на красную земь. Вскорости я уж маршировал вместе с Моузли, Томми Морэном и сотнею фашистов, направляючись в раскрытый зев «АЛМИНЫ». Евреи шагали быстрее нас – так, словно попирали ногами они Елисейскья Поля. Вот уж пусть попробуют позлатить лилею!
– Надеюсь, нам не всучивают тут билет в один конец до Луна тикеи? – раздумчиво вопросил Томми мне на ухо, словно б я был кошерным фашистом.
Но зрелище впереди меня – вид прекраснейшей на свете легкоусвояемой диспозицьи – наводил чары на мое прошлое дубового корья. Я достигал разреженных высот, на коих куролесила моя фантазья.
Результирующая моя сапиентность – мимолетной и солипсической разновидности (как сие признают все обитатели Грязноямья).
Вместе мы раздувались нашими тысячьми – или же мне сказать мильонами – на том шоссе. Преимущественно евреи, конечно, их траченные тела сомнамбулически шаркали, чего и следовало ожидать. А поистине удивило меня массовое число птиц, сбивавшихся в стаи обок шедшего еврея. Яркие перья густо порхали в воздухе над нами, а я меж тем теснился по шоссе не токмо вместе с евреями, но и с эму и заслонными фламинго, а тако-же со стаею цапель. Птицы были приземлены и всевозможных окрасок, возмутительно охорашивались и возбужденно царапали когтьми борозду. Многие евреи так и не достигли «АЛМИНЫ», ибо жизнь свою подвергли обрыву смертоносным царапаньем и клеваньем птиц покрупней. Мелкие рептильи сновали у нас меж ног, а укус ямкоглавых змей, монокличных кобр и чорных мамб гноился на множестве Пархатых. Будучи застанными меж шагающих гусиным шагом страусов, некоторые евреи подгонялися вперед катартическим танцем – едва ль не вальсом сантарейлы, – покуда не рушились, фатально изможденные, на утомленную земь. Пар от издыхающих жидовинов и привольный вихорь гравья, поднятого от почвы, понуждал наши толпы смотреться ведовствующими паломниками, направляющимися в Аид. Каковыми, по случаю, мы и были.
Запишу здесь, что одно летучее существо, на появленье какового можно было рассчитывать, выделялося своим полнейшим отсутствием. Я говорю о летучей мыши.
– Отнюдь не есть невозможно, однакоже Противуестественное Знанье такое сперва является Пактом с Диаволом и развивается далее сукцессиею с их Потомством: Многие таковые, подозреваю я, Невинны и прозренье сие имеется противу их Воли и Наклонности. Подобное Знанье изначально – от Сатаны и, как знать, может быть Воздействьем неких старых Чар.
Группою Томми Морэн и чернорубашечники двигались впереди меня едва ль не бегом, покуда единственная тряская фигура Пса Хумбольдта – Предприятья – не застила их присутствье от взора моего своими широкими покатыми лядвиями (ибо шагал он прямохоже и могуче, подражаючи собою человеку). Об руку с Мораг Худ Моузли поспешил в погоню, топча стопой своею одного из тех евреев, кого смерть сильно скрасит.
– Я должен следовать за ними; я ж их вождь, – расслышал я унылый его глагол.
Шумливое жужжанье и вдохновенное исполненье на сиплом аккордеоне «МОРОЗОМ ПОБИЛО ВЕРШКИ РЕПЫ» пропитывали собою плоть евреев, странствующих в неистовой своей оргии окрест меня. Нахлест жидкого арахисового масла вдруг растекся по моим причинным, и я позволил его плевку пасть на горку гонта, учреждаючи суверенитет свой на торфистой почве.
Меня не придавили хлороформом при рожденьи, посему я заразою бродил по еврейской Стране чудес. Выпрямившись, праведно; подкисляючи затор их генов взмахом своего лезвья, оставляючи их пагубным компостом на красном шоссе.
– Из кривой лесины человечества ничего прямого нипочем не сделать
[53]. – Голос мой задевал нерв всем мужам переменным.
Ко мне прижались две внушительно сложенные женщины, их Корсетные Пояса Фэнни Формер от «Фредерика из Холливуда» и утягивающие панталоны (они, как ни жаль мне сие говорить, в тот день отнюдь не носили на себе «трусиков камня настроенья», коие, как утверждают, изменяют себе цвет сог ласно половым потребностям женщины) туго прижимались к моей коже. Хоть я и остался безо всяческих иллюзий касаемо их течки.
Я был полон решимости для них Воссиять и совокупился там же, на аушвицской дороге, под сению крематорья, возлюбивши влагалища их до полного восторга, всачиваючи тела их в свое, не обращаючи вниманья на ноги Птиц, Евреев и мартышек, кои топотали по телам нашим.
– Лишь храбрецы заслуживают справедливости, – в конечном счете заметил я, вставаючи, когда сироп мой проделал свою работу. – Благодарю вас, дамы. Quelle jolie, gentile petite Russe!
Грехом следовало прозываться им.
– Полощи, покамест не запищит, – сказала одна, смеясь. Жены те знакомы были с единством мужской природы, и пороки, с коими родились они, оставались неуязвимы в теченье всей их жизни: не было б мне смысла возвеличивать здесь их добродетели; читаючи, мы способны сие постичь.
Меланхолические лица подавались средь толп несколько неприятно черствых гонцов за крематорьем, с коими я далее двинулся, нагой, по дороге к Холму Кронгар. Николи не видал я лиц столь расположенных к радости либо столь возжегшихся от еврейского сифака высокомерья.
Естьли еврею бесплатно достанется вервие, он и повесится.
Еврей есть пустая трата кожи. Лезвья, прилепившиеся к моей, аж чесались, так им не терпелось сварить суп из его кости.
Вот бы у народа еврейского была одна шея.
Хуй мой кинулся в наступленье и выкачал из себя суспензью острейшего сока – я видел, как жжет он и еврея, и почву, и скакнул вперед я к старухе, и двинул ея кулаком в затылок; сваливши наземь ея так, словно резали из нея филей.
В обязанности мои отнюдь не входило наращивать на скелет ея мясо жизни.
Равномерным шагом влился я в стаю птиц, бегом гнавших к смерти еврея, испускавшего вербальные пени; фанфароннада страданья, исходившая из него, тыкалася мордою в сладчайшие ласки Души.
Натянувши хорошую физиономью при обеспокоенном сердце, я озвучил озабоченность свою.
