– Тогда я задолжал тебе смерть. – Произнесши сие, я отрычажил и резанул бритвою своею поперек костей его шеи, предоставивши ему дурацкое помилованье и отделяя главу его со стойкостью боли, коя все перемелет.
– Испробуй сам. – Хоррор
– Где же ложка. – Еврей
– Я б еть тебя не стал. – Хоррор
– Ты выеб меня дважды. – Еврей
– Я б в третий раз ябать тебя не стал. – Хоррор
– Не знаю, хочется мне жить иль нет. – Еврей
– То в дверь к тебе грядущее стучится. – Хоррор
– Да что ты говоришь. – Еврей
– Вбей в воздух гвоздь и повесь на него мой портрет. – Хоррор
Еврей боролся, аки крыса, загнанная в угол, но в конце концов он скверно счелся мезальянсом с моим правом на близкородственное сходствие, и вот уж я его демонтировал до предметов первой необходимости, дозволивши и утихомиривши все бессчетные молящие голоса в нем до тихого шопота. Наконец он сказал:
– Благодарю вас, сударь. Агонья утишена.
Дланями, благоприятствовавшими пламени жизни его, я вырезал его шоколадный язык. Поднеся его к своим устам лихоманки, я пожевал его какой-то миг и сквозь чавк свой проговорил:
– И я желаю вам приятного дня, сударь.
Николи не быв тем, кому наливают Братину любви (в отличье от вас, сидящего дома в безопасности), я бросил яростный взгляд на сию Жидскую кость, столь довольный зрить в элегьи великого Мертвеца.
– Здесь покоится еврей, чье имя было выписано по водам. Затем прошел я сквозь непримечательную компоновку кирпичных зданий цвета грязи, стоявших в сугробах вохкой листвы. Разнообразье голых трупов прислонено было к стене барака, от них тянулась нить водянистой юшки. Коммунально-зеленая краска тихо лущилась с древесины. Из земли росла одинокая громадная труба. Никакого дыма не валило с верхушки ея, и я медленно обошел кругом ея хладного основанья.
Расположившися в саду, аккуратно засаженном розовыми кустами и удрагоцененном белыми маргаритками, предо мною высилась громада еще одного крупного крематорья. Мило натавоченные голые дети легко перемещались под его сенью, поедаючи болянику, кою срывали с папоротника-орляка в Боль-Лесу. Вскорости они уж превратятся в би-боповых мышей и грошовые булочки, свежеизвлеченные из могучих пекарских печей.
Рядом с крематорьем располагался старый биркенауский «Феатр Альхамбра», недавно отреставрированный и преобразованный в сине-феатр. Афиши на стенах его рекламировали сезон фильм с тремя величайшими ковбойским звездами минувшего века – Томом Миксом, Джоном Уэйном и Клинтом Иствудом.
Медленно гомонящая детвора образовывала собою упорядоченные шеренги у главного входа в сине-феатр, сося леденцы и шоркая ногами под звуки чорных горнов.
Даже с сего расстоянья слышал я превалирующий шип живого газа.
Наблюдаючи за раскрываньем дверей и началом шевеленья очередей, я не заметил прибытья новой фигуры, а когда та оказалась у меня за спиною, было уж слишком поздно. Крупная знакомая рука вдруг сомкнулася у меня на правом плече. Я резко крутнулся на месте – и предо мною возник мой мастер на все руки и щерястый наперсник Мясник Морэн!
– Томми! Жизнию клянусь, нипочем бы не рассчитывал увидеть вас в такой дали. – Пот, стекавший по нагой моей груди, блистал; моя челка взбухала змеиным глазом. – По уходе моем вы еще были на стене. Как же вы сюда попали?
Приспособивши глаза к преобладающему робкому свету под толстыми дорожками дыма и низкими мечущимися тучками, я вгляделся в него попристальней. Судя по состоянью его, с нашей с ним последней встречи прошла неделя. На лице его виднелась несколькидневная щетина, а одежда его смотрелась неопрятною и пожилою, к тому ж и пахла. Брюки испещрены потеками впитавшегося шоколада. На ткани багрово выделялись яро-красные отпечатки кровавых ладоней Сынов и Дщерей Давидовых.
– Клянусь шкурою моих ебаных зубов, я, блядь, вам отвечу. – В голосе его недвусмысленно звучала агрессуха. Он поозирался. – Николи в жизни не видал я столько «голодных» тел с мисочками для подаяний – сие прям дохуя непорядок.
Обыкновенно Томми лучше держал себя в руках. Но не успел я офразировать реакцью свою, вниманье мое отвлеклось иным плакатом – на сем рекламировался спаренный сьянс в дахауском «Эссольдо»: тринадцатичастный серьял с Джином Отри и Реем Корриганом по прозванью «Хряст», коего я не видел уже много лет. «Фантомная имперья» была куриозом: научно-романтический приключенческий вестерн-гибрид, ставший калькою для сине-фильм, снимавшихся и через семьдесят лет. Другая часть сине-сьянса представляла собою живые выступленья Джона Ли Хукера и Воющего Волка. Подобное сочетанье, подумалось мне, хорошо примется в Lager Bile – цыганском лагере.
– Буп-буп-буп. – Плотный потреск пуль, стреляемых в затылки черепов, раздался окрест нас, и толпа Убранных запела «Wie schön ist das leben»
[50], временно заглушивши охлократическья неистовства Томми.
Тот человек, коего в свои впечатлительные деньки до вступления в БСФ я звал «величайшим из мужей, когда-либо сотворенных Господом Богом», спокойно стоял предо мною, покуривая сигарету Уиллза «Пролетающие облака»: сэр Озуолд Моузли. Небольшая плюха «Брилькрэма» сползала по левой стороне его лица. С лоснящимся видом прирожденного вожака он подхромал ко мне, источая коварство мужчины, держащего оливковую ветвь, а за спиною скрывающего сжатый кулак.
– Милый костюм, – сказал ему я иронически. – В самом деле – вылитый вы.
Его темный «уиндзор» был нов и свеженадушен, а в руке своей он держал чорный берет с пером марабу. Едва ли с паузою он мне сказал:
– Я много дней провел в Муниципальной библиотеке Биркенау – и разузнал там вот что: «Джуд Незаметный» Харди – самая востребованная книга последнего года. Достоинство невежества, каково? А я еще думал, что в Библиотеке Ноенгамме стандарты выдачи ни к чорту! После Харди у нас идет «Загадка старой колокольни» Энид Блайтон, а за нею – обычный бамц: «Хоббит», «Ловец», «Нексус», «Портной», «Гордость и предубежденье», «Уловка-22», «Мельница на Флоссе», Куксон и Незбит, Туэйн и Апдайк, Жаклин Сьюзенн и Дэниэлл Стил, все протчие. Удивительно активно запрашивали «Завет человеческий» Вардиса Фишера. Их псевдо-религьозные посланья отзываются в душах лагерных читателей. Все утешительны, никакой политики – и ни дуновенья авангарда.
Физически дергаясь под хлыстами охранников СС, паническая толпа, судя по виду, Чорных Чучелок, облаченных в красные пиджаки и брюки в чорно-белую клетку, вдруг возникла средь нас – они бегали наперегонки повсюду и путь держали, вне всяких сомнений, к Sonder Behandlung
[51].
Каждое чорное лицо, казалось, движется с громадною скоростию. Наружная часть толпы прыгала в огромную огненную яму, что рвоподобно гнездилася вкруг маленького красно-кирпичного крематорья, и выпрыгивала из нея. У ног их ревели искры, кармазинные пыхи воспламеняли вампон их влас. Дюжина Чорномазых отделилась, и я последовал, не меняючись в лице, за их ритмичным гимнастичным подпалом, покуда исчезали оне в мерцающей красной дымке Жабьей Воли – центра Аушвица, – и долгие дорожки жира сцеживались с их жарящихся мяс.
