– Пожалуйста. – Ея стоическое выраженье, по видимости, предполагало, что ея трудности суть мои. – Я почти что возрадовалась.
Небрежно сложивши предплечья свои в унаследованной парюре, жадно скользнувши долгими перстами воедино, я ответствовал:
– Николи не существовало такой жалобы, каковую счел бы я оправданною.
– Они к нам вполне неплохо относятся.
Власы мои свернулися в ухмылку, а сам я склонился крупно над нею, позволивши своему языку единственный вялый нырок в Останавливающую Пудру.
Аплодисменты от кумпании чад-проституток почти что вынудили меня повернуть голову. Самые из них наглые подъяли свои школьные фартучки и явили мне дом Райха. Двое неотесанных и вульгарных мальчиков на час симулировали деянье содомии во влажной Аушвицевой грязи, после чего затопили почву яичным белком.
Золотушные туберкулез и недоеданье виднелись на сих девочках-клопах; я б опустился до сугубого отчаянья, кабы пришлось бы мне ябать их до шерстистых их ботиночек.
– Тут так. – Я снова нагнулся над девочкою и нежно лизнул и поцеловал ея в щеку. – Вот тебе шестипенсовик – смочить тебе власы и принести тебе удачу.
Пизда ея будет мышкою.
Я претерпевал.
Мышьяк, свежие вишневые пальчики, скумбрия под крыжовниковым соусом, такие сладкие пресные лепешки, корзинки апельсинов и комия червивой плоти и круглые сливочные корзинки земляники вращались на кончике моего языка.
К изумленью своему я очертя голову метнулся в галактику Освобожденья.
Я подпрыгнул с живостию в перемешанныя внутренности, вышибивши незамедлительное исторженье химуса из пищевода.
Дабы очистить плоть от тела и проявить подлежащий ей скелет, следует приять неистовство.
Все прилегающие мягкие ткани я срезал или счищал, забавляючись с мускулатурою, сухожильями, связками и тому подобным.
Подавляя ухмылку, меж тем как во мне затвердевали грубости, я облизывался. Какое бы то ни было аккуратное исследованье крови из сонной артерьи с моей стороны было невозможно.
Не ручаючись за достоверность сего, при пипетированьи сонной артерьи происходит подходец к интимности, раскрываючи брюшную полость, что позволяет мне краткою дланью дотянуться внутрь и бесцеремонно удалить селезенку.
Я претерпевал, и численная пипетка наполнялася, отсасывая кровь, что появлялась на культе селезеночной вены подле хилуса, а раздраж и пена шалтай-болталися, сигнализируючи, что труды мои близятся к завершенью; еврей, допрежь содержавшийся в шкуре сей, был свободен и николи боле не покинет сию землю, где жалобы столь обыденны.
Когда кости размочены растворительными химикатами, вроде раствора углекислого натрия, калийного щёлока или пудинга с петушком, а также закалены каждодневною бодростию, токмо тогда по сериозу может начаться массовый процесс антиформированья евреев.
Лишь когда кости вышвырнуты в корзину, как репа, появится Эрнст Грэбнер. Бия члена Einsatzkommando, он перефразировал Селина: «Единственные подлинные антисемиты – ето мы с фюрером». Извлекши из-под тужурки пистолет «маузер», он застрелил еврея в шею и сквозь око его почти что одновременно.
Тот маниак, садист и подозрительный человек бездельно завалился в женский лагерь Буна-Моновиц, где страх многие месяцы закупоривал им матки менструальною кровию.
– Ты… – подавал он знак какой-нибудь невезучей юле жизни, – …и ты… – показываючи на женщину с текучими, легкими, привольнолежащими массами злато-бурых влас, чей рот лепил собою безмолвный вопль, – …и все вы до единой… – Он взмахивал дланью своею всеобъемлющим округом: – Сквозь гнев свой я видел кое-что весьма прекрасное… – Зеницы его сужалися, а руки потиралися друг о дружку, яко независимые живые твари. – И по-прежнему утешает меня то, что и сквозь гнев свой я не прекращаю смотреть, и сегодня ВЫ все увидите своего достославного Творца. Сие вам я гарантирую.
И когда в итоге Грэбер информировал их касаемо точных даты и времени их казни, ужас их возжигался рацеями его, а телесные их защиты вдруг очищалися, и поток менструальной крови становился потопом.
Клянусь, каракатицы и колюшки елозили в той крови, бияся на земле в погоне за воздухом. Женщины тогда истошно голосили и лихорадочно топтали их – размалывая рыбу вместе с кровавою землею.
– Тум, тум, тумпити-та!
Греза моя нарушилась.
Куснувши гласом своим за «ТЫ ПРИВЕЛ ДУШУ МОЮ В СМЕРТИ НА ГОЛГОФУ» (по мотивам Джо Стаффорд), причем намеренья мои были ясны для того безнравственного сорта публики, я применил припадок, меж тем как треск-и-гром выстрелов в голову рикошетировал окрест меня, подтас кивая предрасположенность к желанью очей моих, уж до краев исполненных возмездьем крови.
Мотивированная православным етикетом, шайка шоколадных шкилетов слетела наземь – их еврейские кости яблочно-зелены и горчично-рвотны, и смердят крепким кентским элем. В ферментацьи своей они пробулькали мимо меня.
– Стоните выше, – похвально окликнул я их вослед.
– Тумпити, тум, тар-ра!
Сведшися к минимуму, оставляючи узел небеснокостей, ко мне приблизился одинокий скелет. Шоколадное лицо его было крупно, без жира, но почти что негроидной кости, и мрачный капкан пасти его являл сколотые зубья – и острые притом. А когда он подался ко мне, дыханье Аида автолизно меня обволокло.
– Евреи всегда будут в первых рядах; потому что мы евреи. – В лаконичном гласе его слабейшим огоньком мерцало удовлетворенье, и я глянул на него искоса.
Его рьяные кости смиренно ковыляли предо мною, со многими настоятельными коленопреклоненьями, и я ощутил, что в предшествовавшей ему форме дремал полиомиелит; мыслящий в согбенной палочной решетке его беглых ног.
– Нас, евреев, пропустили сквозь каландр. – Вновь он настропалил мертвые свои уста на беседу. – Я был худ, когда пришел сюда, а теперь я скуден.
– Готов признать, в том, что ты говоришь, может кое-что и быть. – Таковое состоянье его, догадывался я, выставит меня в скверном свете.
Есть одна старая притча, коию всегда невредно пересказать. Подходит скорпион к бурной реке. Заискивающе останавливает лягушку и просит переправить его на тот берег. «Чего б нет?» – любезно отвечает лягушка и, посадивши скорпиона себе на закорки, пускается вплавь. На полдороге скорпи он жалит лягушку. Смертельно отравленная, та поворачивает голову и говорит: «Теперь мы оба утонем. Ты зачем сие содеял?» А скорпион отвечает: «Ибо такова моя натура».
– Николи не подписывался я на – и не расписывался против – убежденья моралиста, что будто бы в конце неким манером, живые или же мертвые, мы суть одно, – сказал я лязгающим костям. Я, стоявший в грязевых болотах Фландрии и вращавший Жернов Диавола, знал себе цену.
– Сие ничего себе так точка зренья, но она жестока, – со вздохом заключил скелет, подведя свое ученое чело на дюймы к моему лицу. И вновь потянулся я к своей бритве.
