Анна не удостоила ея ни единым взглядом. Напучивши губки, она безмолвно смотрела на массивные открытые дверцы крематорской печи.
Заглядывать в такую весьма утешительно. Евреи до чрезвычайности дерзки, и печам предстоит много работы.
В центре печи, подымаючись с полу, высилась перемешанная гора размоченных костей. Кто-то украсил их прекрасною цветущею белою акациею. Кости искусственно обесцветили перекисию водорода и предоставили самих себе – дабы дальше их обрабатывал открытый воздух Аушвица.
Анна Франк повернулась и, не сказавши ни слова, пошла назад мимо меня, доказуючи, что она отнюдь не Поллианна.
Прежде чем выйти, я бросил еще один взгляд на трупик. Какой же из множества недугов привел ея к сей смерти? Идиот ство, монголизм, еврейство, микроцефалия, гидроцефалия? Либо такие деформации, как расщелина позвоночника (сиречь биффизм), паралич, болезнь Литтла, припадки, танец Св. Витта? Выбирайте не хочу.
Будучи доктором Хоррором, я удостоил ея вытягиваньем лица. Мелькающие персты мои протанцовали по лысому куполу моей главы, расчищая собирающиеся рои навозных мух, а засим и я двинулся далее своей фаталистическою дорогою.
Сквозь сеть жужжащих насекомых я наблюдал, как Анна Франк идет в нескольких ярдах впереди меня. Поступь ея была нежна, столь различаясь с ея присутствьем в убивательном центре. Она подошла к крупному рикше из человечьих костей и принялась карабкаться вовнутрь. На крыше хитроумной конструкцьи, поддерживаемый синим плавником кости высился деревянный знак, гласивший «Здесь лежат последние обитатели гетто Лицманнштадт; слава Господу!»
Последнее, что я видел: Анна, подъявши ручки свои над главою, узорочьем рисовала девиантный лингвистический симбиоз противу всемогущего неба.
– Даруй всем душевнобольным убийство из милосердья, – сказал я, презирая ея сигналы.
Я б не стал пытаться налагать вето на эвтаназью для низших. Имел в виду я группу пожилых дам, коих давным-давно видел в Психиатрической Больнице Нойруппин – промежуточном приюте для газовых камер Бранденбурга и Бернбурга. Хоть сами они и не были в сем виновны, и после целой жизни тяжких трудов, то заключенье стало для них концом.
Непереносимая истина же в том, что 99 процентов людей ничего не дают обществу ни практично, ни творчески. Не то чтоб мне было не поебать само по себе общество, но бесполезность оскорбляет меня даже боле, нежели слепые инстинкты выживанья человечества.
Честная очистка от бессмысленных – вот мой вклад в улучшенье сего мира. Хорошо бы сделать и боле – но возросший избыток человечины со всех уголков земного шара есть задача, кою нельзя решить усильями одного человека. Невзирая на Хитлера, такового в сем веке было больше, нежели в минувшем, и ржанье банальности ныне почти что повсеместно.
Кляксы семени падали с гребня моего в жидкую грязь. В сердцевине всякого подобного разлета была кровь. Под грязию же от захороненных евреев бурлил метан, и синие, зеленые и желтые пары зловеще текли вкруг ног моих.
– Каждая ванна должна стоять на собственном своем днище, – рек я.
На горизонте можно было драмматично видеть и слышать скисшую желчь драконов и ебаный гром их красного пламенного дыханья. Стада летучих зверей готовили ебаную жареху из массы евреев, сновавших под ними. Даже на таком болезненном расстоянье слышал я завыванье их криков.
И тогда, с грохотом по небу, пестрившему лунноокрашенными облаками, налетели новые евреи – верхом на восхитительно пламенноноздреватых, серо-крапчатых драконах, под жалобные потуги «СЛАДКОЙ КРАСОТКИ МАБОУНЫ» («Жди меня у Врат Небесных / Верни мне в память дни давно прошедшие»). Вскорости кто-то затянул «ДЖЕННИ, ЛЮБОВЬ МОЯ ЕДИНСТВЕННАЯ»:
Дженни, любовь моя единственная, я уезжаю далеко,
За ревущие стремнины, за море, что синё и глубоко,
Подожди, и дождевые тучи унесет, Дженни,
Подожди – и тучи унесет.
Цыгане из Цыганского Оркестра Биркенау грянули в смычки, и компанья еврейских скелетов с серными костьми вздернулась на свои танцовальные ноги. Двигаючись в своем собственном взыскательном ритме с фейскою легкостию и изяществом формы, скелеты барабанили по пустым бидонам из-под киселя – они лишь недавно явились из того места, где человечья жизнь убыла.
Их день миновал, и они миновали вместе с их днем.
И чего б нет? в конце-то концов; они же просто публика, как вы – не я.
Говорят, во всех людях есть что-то хорошее, но я его видел, лишь когда они умирали; естьли оно там и есть, именно в сей миг до него и добираешься.
Кости вскорости исчезли, потерявшися в наступавшей рабочей группе из Аушвица-III – евреев, эму, цыган, страусов, мартышек, кенгуру, фламинго и прочих созданий широких степей.
Как обращаются с микробами, так и деспотичные Block-führers и Sonderkommandos в увольнительной по Хейдриховой Политике «Легенды Гробницы Фараона» занималися своим делом – с пламенем фанатизма, хлеща всех двуногих животных без разбору, перемещали как птиц, так и евреев своими капризульными путями.
Вскоре сии последователи тринадцатого часа, танцуя в такт «Куга-Муге», поспешили к надгробьям в свете луны – и забвенческой теплоте крематорья.
– Весьма достоверно, – окликнул их я со свежим бахвальством и безо всякого общественного снобства. – Было ль средь вас какое-либо Ухаженчество?
Истиннейшие слова, кои рек я когда-либо, были в том смысле, что не открой Аушвиц эфир, у вас никогда б не было рок-н-ролла – ни Мелкий Ричард, ни Джин Винсент (в их лучшем виде) не родились бы на Десятилетнем Ветру. Из проводника Аушвица в рок-н-ролл выросла Атлантида ранее неиз вестнаго темнаго и неприостановленнаго колдовскаго континента дуй-дуй-дуй.
Как Хоррор, я сузил зеницы свои, позволивши мороку растечься по своей душе.
Английское Око николи не устает… как я имею обыкновенье глаголать.
Люди живут; люди умирают – никто из них и пуговицы не стоит. Вот чему научила меня вековая моя жизнь.
Вот отчего в Хоббзовом «Каждый против всякого» слышна правда.
И всему во мне недолго еще быть для нашего мира.
В сем пейзаже на краю времени все определено с дикарскою алчбою. Что доказывает – вместе с оборотом, принимаемым эпохою, – что я вновь оказался нужным мужем в нужном месте. Судьба просемафорила ценность мою, рок возложил на меня свой пиздявый перст, года не зарубцовали моего превосходствия.
Однакоже попалось мне еще одно малое дитя, созревающее до женственности. Очи вероники, власы мягко-златые, кожа что алебастр. Она вытянула скукоженную длань, облеченную во бледную, неизмаранную перчатку свиной кожи. Медленно раскрыла она персты, явив мне Пудру Желтого Сглаза, светящуюся трепетом в ладони ея.
– Вам, – сказала она.
Я стоял, аки Утопичный Ползун средь мертвых, а облака оттенялись сребром над моею главой.
