– Цыган? – спросил я его.
– Asozial, – гордо ответствовал он, – ныне проживаю в Бялыстоке и Аушвице, не флибустьер и не еврей.
– Wer Jude ist, bestimme ich
[48], – раздраженно рек я и перерезал ему горло.
– Мы желаем, мы хотим – размножаться, – пробулькал он и отобедал, кровоточа, на колена, едва не раскроив меня громадным осколком стекла, выступавшим из его груди. Сильно он не кровоточил, ибо лишен был крови уж много часов тому, и я с теплом покончил с его агоньей.
– «Лишь тот, что был до крайности уязвим и чувствителен, может стать до крайности хладным и жестким…», как Гёте сказал Римеру, ты что – не знаешь?
Оседлавши его, с лезвьем моим, капавшим наземь, я щерился в ответ ему в лицо, яко Хоррор-Текстуралист.
– Умирают все животные. Наполеон умер. Был ли Наполеон животным?
Разумеется, он мне не ответил – в запасе у него не было достаточно времени на размышленье о сей загадке, он ныне держал курс на Rassenhygienische und bevölkerunmgsbiologische Forschungsstelle
[49].
Оставивши оракула его щебетаньям, я скользнул по Железным Людям – парням размером с пудинг, сработанным из хрома, пластика и железа: их псориазно-красные лив рейнопеченочные очи николи не упускали ни единого тонкого наме ренья злокозненности Некролога, окормляючи Зеленошкурого прочь от моего суматошного присутствья.
Моего вниманья не избегло, что они – криптоклоны, смоде лированные на манер пупсоликого Obersturmbannführer’а ужаса – Цирайса Маутхаузенского.
По всей етой области Железных Людей развозил миниатюрный локомотив Круппа. Товарные вагоны петляли меж зеленых бараков. То и дело железная дорога проносила его мимо бодрого краснокирпичного крематорья и потоков алкогольного пойла, что часто заливали штабели канистр «Циклона» (изготовленных «Дегешем» – подразделеньем «ИГ Фарбен»), разбросанные по всюду.
– Видите вон?
Я перевел взгляд ниже, на обладателя сего тихого голоса. Костлявым пальцем Анна Франк привлекала мое вниманье к фургону, наполненному тусклыми стеклянными банками.
– Слабоумным личностям изымают мозги и изучают их, – сказала она. – Их можно видеть вон там, за стеклом, они замаринованы в патоке.
Прежде, чем вы меня поправите, я знаю (ибо мы встретимся вновь): Анна погибла в Бельзене в календарном месяце марте. Но то, что я здесь записываю, относится к некоторому времени до того сериозного событья. Покамест же она одета в рванину, едва прикрывающую ее творожное белье. Не выше голени моей, лицо ея над тряпьем оголодало, не сказать истощено, и похоже на хрупкую птичию клетку, изваянную из тонкой белой кости, а светящиеся, как ничто другое, милые зеницы пристально смотрят на меня из его середины.
Мы встретились случайно – Анна Франк и я. Она была милейшим по натуре существом на всей земле, а история ея – задокументирована как несякнущий источник великого и незаслуженного страданья. Тем утром она вымочила сократившиеся кости свои в пахте и спрыснула свиным лярдом – но тщетно.
Ея карамелизованные глаза омывали меня добрейшим из возможных выражений; непритязательно, бескорыстно и целиком и полностью надежно; ожоги на теле ея выступали свидетельствами ея устойчивости к внешним воздействиям.
Я знал план игры, коей ея подвергали. Стигматы доктора Менгеле были мне хорошо знакомы. Ея быстро загнали в поджидавший крематорий вместе с наплывом русских евреев, где незамедлительно пыхнуло пламя и загоношилося вокруг них. Но прежде, чем языки его сумели охватить ея – фиалками, незабудками и девицами-в-зелени, кои скромно надуло ей в волосы, – она проворно направилась напрямки к выходу, протиснувшися меж железными дверьми, покуда те не успели прищемить ей пятки.
Несчастливцы, коим свезло, всегда производили впечатленье на Менгеле, коий различал их потенциал с расторопностию Чуда либо Чародея. Зловещий медик был к тому же почитателем отважных евреев, кои осмеливались хоть на какое-то сопротивленье, а не велись покорно, яко стайки гусей, в Окончательный Дом.
И он отпустил ея на волю (дабы насладиться ею в иной день), снабдивши ея корзинкою для сбора черники, тенистою шляпкою, из тростника плетенною, увенчанною розовыми бутонами роз, и розовым же платьицем из гинема, кое за минувшие месяцы сократилось до нынешней обтерханности.
– Сие казнь бесполезных, – покорно рекла она.
– Высокое мерило монголизма, – добавила другая девочка, стоявшая подле нее, крепко держа Анну за шуйцу. Выглядела она на тот же возраст, быть может – на несколько дюймов выше, и облачена была в викторианское платие и ожерелие шариков из фуагры размерами с шарики для игры в шарики. Знакомый Белый Кролик, приносящий удачу, в расторопных танцевальных полуботинках, валандался у нея за спиною.
– Пардон? – осведомился я.
– Вот результат социального дарвинизма, – сказала Алиса, не обративши на меня внимания. – Геринг подписал письмо, сформулированное Химмлером и Хейдрихом, в согласьи с коим тотальное решенье еврейского вопроса вверялось Хейдриху. Он тут в своей стихии.
– Я знаю, я его видел, – вспыльчиво молвил я. – Он ныне просто аркадия вкуса.
Бальзамический и малинный уксус, а также толика меду опрыскали мне щеку, и мой хваткий язык жадно их слизнул.
– Сие, – прибавил я, – и избранный собеседник Небес. Покуда мы обменивались любезностями, я дрейфовал в обществе девочек в тени Крематория Обед-о-Виденья. Тут я в жаре помедлил – в ноздрях моих сгустился аромат формальдегида. Навостривши ухо, я отметил, что доносившиеся из-за стен стенанья типом своим сродственны песням причитаний в синагоге.
Вот тут-то Алису и Белого Кролика сбило с ног, и они угнездились в нежных объятьях бегущего Sonderkommando. Вмиг принялись они метаморфировать в шоколадные суфле, и в спешке отнесли их к порогу печного зала Обед-о-Виденья. Там торопливый человек выронил обоих своих подопечных и летучими пинками вогнал обоих капежом в его стальные двери.
Рыкующий глас Крохотной Курбеты – Арк-ля-Тексы и миссиссиппской блюзовой крикуньи – прозвенел яростным триумфом, приведя в действие електрическую дрожь Пег ги Джоунз, первой великой леди-гитаристки рок-н-ролла и спаренного лидера оркестра Бо Диддли. Я схватил Анну Франк за истощенную руку, придавши ея траченному телу продолжительную джиттербажную закрутку.
– Довольно, – произнесла она всего мгновенье спустя, и я так же быстро, как пеньковый воротник сдергивает еврея с Мертвой Повозки, разжал свою хватку на длани ея.
Отмахнувши от себя гнус, я прошагал с мисс Франк обок меня во вход крематорья поменьше. Здесь не наблюдалось ни признака живого существа – один лишь труп маленькой девочки, одетой в детский комбинезончик и шляпку от Скьяпарелли, покрывавшую ея крайне густую светлую, почти что белую шапку волос на голове. Она лежала, подпертая, в углу, у ног ея – пустая бутылка «Eisenthaler». Инициал «Ж» у нея на лбу сигнализировал о том, что была она пациенткой приютов Пфаффенроде и Гуггинг.
