Я – живое воплощенье тех мерзких и попранных условий, кои натравили на землю наши так называемые улучшатели и буржуазья (quorum pars).
В 1844-м, вернувшися в Германию после своего первого захода на изгнанье в Мэнчестере, работаючи у отца своего в мануфактуре, Энгельс с уверенностию предвещал неотвратимое пришествье высшего существа – такого, как я, – с тех самых брегов и вод реки.
Радуюсь я убийству – тому, самому товарищескому из Искусств, – а отнюдь не фотографированью покойников.
Покуда не взяли меня в свои объятья инвалидности сего века, я жил так, чтобы нипочем не каяться в содеянном, разложеньи либо же распаде.
Хотите вы сего или нет, но таково будет мое наследье для лучшей Англьи.
Предо мною стояла плачущая еврейка, напоминавшая Кэтрин Мэнзфилд. Отмахнувшися от заразы трупных мух, кормившихся ею, я оказался пред огромными вратами. Вошел, опустивши голову, и миновал арку их из кованых букв – слов «Arbeit Macht Frei», силуетами проступавших противу красных моргающих небес.
Я покинул «ГРАЧЕВНИК» и пришел в землю моих грез – либо вернулся туда, где формировалась самая личность моя? Все было не шикарно, но даже сия унылость меня согревала.
Выпрямившись, в корректной своей позе я унюхал превалирующую вонь жарившегося мяса, репы, лука и моркови – и уловил в дуновеньи ветерка лишь намек на горелый шоко лад, а при сем укрепился и с радостию снова взялся за труд в Саду Еротики.
Николи не бывало существа, вполне мне подобного.
И тут всю личность мою вдруг облил свет дневной, и стоял я пред каменьями, что бесконечно старше самой расы людской.
Окаменелые панцири моллюсков – аммоноидов и двустворчатых морского происхожденья – а также галька, отчищенная до гладкости частыми дождями, усеивали мусором своим плотную глину возле сих скал.
Выстроенная на сих скалах и вбуренная в них стояла одинокая массивная «БУМЕРИЯ» – примитивная печь, в коей железо покрывалось каменьями и глиною. Подо всем етим, раскаляя сию крепкую печь, докрасна пылал огнь.
Чтобы печь не угасала, наняты были толпы топчущихся евреев, кои подавали собою необходимую тягу. Выступая человечьими мехами, они дули воздухом, покуда не падали на колена. Я видел, как пот лопается на голых их кожах (лишь Мелкий Ричард и «Кронос» потеть могли боле). Многие издыхали от усилий, еще дюжины рушились наземь, возлегая в постоянно преследующем их отчаянье там, куда пали они, отхлестанные до бессознательности людьми в мундирах Мертвой Главы.
У боков «БУМЕРИИ» расстилался обширный простор сваленного как попало кирпича и камня, разбросанная галька и кипы травы. Надо всею сценою сей висело ощущенье запустенья, кое прерывалось лишь резкими вдохами издыхающих евреев и вращеньем ржавых вентиляторов. Газовый деготь, сернистая известь и аммиачная вода омывали окружающую скалу.
Под сим углом мне все ето напоминало Биоскопический Синематограф на Хэммерсмитском Бродуэе, коий я как-то раз ночью просматривал.
Когда же двинулся я далее по Вверх-И-Дале и Вниз-И-Дале-авеню, многие Feldzeichen (Боевые Штандарты), несшие на себе надписи «Deutschland Erwahe» – «Проснись Германия», – трепетали на ветру, поддерживаемые оперативниками «БУМЕ РИИ». И вновь дети играли тут в свои партийные игры: «Пуд реница у Пупсика», «Кармашек Полли», «Фермер в Логове» и «Пищи, Свинка, Пищи». Кругом проворно заходили люди, дабы флаги и далее оставались над их смеющимися прыгучими очерками.
Я стоял на своем, а группа евреев-задоходов – ни на миг не отводя своих от меня взоров – маршировала мимо прямо ко входу в «БУМЕРИЮ»: особым спринтом, огонь сосал им ноги, пронзительней в воющем блюзе своем, нежели чорные евреи Падуки, штат Кентаки.
Свешиваясь мертвыми со сплетающихся вервий из человечьих влас, вкруг меня летала и плясала дюжина голых евреев. Я поднырнул под их презренное вращенье, как уж есть мрачно освещенное слабыми електрическими сферами, болтавшимися на деревьях, и оставил их с gaîte de cceur
[46] их же времяпрепровожденью. До меня доносилась трагическая музыка («Реквиемы» Моцарта или же Верди, либо Бетховенова «Missa Solemnis»), рокотавшая в отдаленьи, словно горести Обезианы, недавно научившейся говорить.
Я переместился в область деревянных хижин, незамедлительно показавшуюся мне знакомою и несоответственно обли ственную древесами.
Некролог – Зеленый Змий Аушвица – протащил свое двухсотфутовое анакондие тело сквозь жалкие хибары той проклятой конурбации. Поистине ль мог я видеть, как мелькающий хвост его исчезает в Бараке 12, а презлая глава его выныривает из Барака 30, в полумиле оттуль?
Естьли токмо застанете меня во дреме, сообщаю вам я, бродящим под популярными облаками жатой черники.
Неотесанные помыслы и ярые силы – вот состоянье мое. Я знаю, кто и что аз есмь, на что способен я – на хладное убийство и боль, что не сравнятся ни с чем, испытуемым допрежь.
Я прошептал:
Бэнкуо. Ночью непремѣнно будетъ дождь.
1-й убійца. Пусть будетъ!
[47]Спасаясь бегством от Зеленозмия Некролога (прозванного так Пастором Химмлером), смешанная кучка чад бежала, куда глаза их не глядели, ко мне по широкой травянистой медиане, украшенной азальями и живыми дубами. Меня они миновали поблизости, и я мог разглядеть осколки стекла, торчавшие из их обнаженных тел. Члены Einsatzkommando использовали их как булавочные подушечки – морфировали тела их в костяшки домино либо шахматные доски; казнь как игра.
«Мотив о покойном лорде Эссексе» Джона Доуленда я слышал Вдали так же уверенно, как сам был лордом Хоррором noblesse oblige.
То был еврей – вечно он пытался кого-то обвести вокруг перста. Безо всякого ритма в походке еврей не мог Свинговать, даже естьли на его ебаную шею повязать вервие.
Новая часть Некролога явилась на открытый свет, елозя и ерзая с ликованьем в мерзкой грязи Аушвица. Крутился он, багровеючи от ярости, злорадствуя густой охряною кровию, что бродила в лучах солнца – очертаньями игуан, саламандр и именинного торта. Гроздья протекающих влагалищ и вздроченных хуев брызгали и сияли на спине его – взаимо действуючь друг с другом в чудны́х половых актах. Внутрь, наружу, внутрь, наружу, блядски омерзительно, и я отвел взор свой, слыша лишь открывающий рев заполняемых дыр, наб рызг амниотических жидкостей да похвальбу пустых труб.
Я зрю кровь человечьих существ, пролитую мильоны раз снова и снова. Генетически ориентированные гуманитарные науки в действьи в виде кошмаров, исполненных хаоса и преступленья. Генетики, антропологи и психиатры выскользнули из грез в глубокий сон живых агентов зла.
Привставши на цыпочки до полного своего роста, я остановил одного пробегавшего мимо ребенка – подростка – и вгляделся сверху в его гетерохроматическье глаза. Какой-то миг я изучал наследье его лицевых морщинок.
