Покуда я стоял там на коленях, в мою сторону навязался шумный ветер, принесши с собою мне в лицо раскаленную докрасна грубую овсянку Имбирных Пряников и Поющих Ирисок, Лакричной Воды и Испанского Сока. Тянучие младенческие голоса неопределенной тональности замещали массированный звук атонального уханья, и темы многих возможностей – зародыши пока еще никем не слышанных мелодий – поступали мимолетно и суггестивно. Слышат ли те бессчастные, поинтересовался я, поющие в руце Смерти, слабо дующие вдали рога Эльфляндии?
Пели ль дети сии по Тонической Сольфе?
На миг расположился я в истинном благодушье, слушая «И улыбайся, когда все рушится», «Ключи Кэнтербёри» и протчие песни. Ни на йоту не важно было, что я не в Камышовом Хлыстовом Лесу, не в Пади Малая Медь и не в Красном Эдди. Ибо муж настоящий устраивается там, куда падает. Я мягко поместил детскую голову обратно на кучу и, покинув тое стойло, продвинулся далее сквозь те зачарованные хлевы. Мне по-прежнему удавалось различать трупы во всевозрастающем их количестве, как мужчин, так и женщин, и старых, и молодых – они усеивали полы, загромождая каждое стойло на всю его высоту.
Вот вам Честный Торговец, естьли угодно, сим наслаждающийся. Мои томливые зеницы отнюдь не мешкали, но в полной мере вбирали в себя, дабы отвечать вместимости. До недавнего времени определенные евреи тут, должно быть, полагали, будто обитают на свинячьей спине.
Побывал на самом крае жизни, вот каков я – и выжил, дабы о сем рассказать.
Еще одно маленькое дитя, девочка, самая крошечная изо всех, виденных мною в тот день, и по-прежнему живая и немощная, лежала, опираючись спинкою о флагшток. Blutfahne, Кровавое Знамя Третьего райха, трепетало над нею. Из носа ея – струйка личинок, единственный недостаток ея, и я подступил к ней, яко собутыльник.
– Диэдри Печалей, Бернис Личика Сердечиком и Прыгучих Каштанных Кудреек. – Уста мои причмокнули, я потянулся к ней и пробежал перисто-костлявыми перстами по власам ея. – Маленькая Святая Тереза Роз. – Мягок тон мой был, выписанный, как говорится, Беспристрастною Рукою.
Дитя рыдало ведрами.
Ошкуренные розовые свиньи, столь трупно-мертвые, с крупными апельсинами, воткнутыми в раззявленные их пасти, не могли б вознестись до скорби ея.
Поблизости целеустремленной жизнию пыхтел темно-зеленый битумный котел. С одного конца у него имелась высокая дымоходная труба, с другого – топка, и все вместе оно напоминало «Пыхтящего Билли», токмо упрощенного и лишен ного всяческих его кривошипов и приводных рычагов.
– Ты откуль?
– Бэттерси-на-Хамбере, – отвечала она. – Я недалеко ушла. Я живу здесь теперь.
– Так оно и есть.
– Вот до кости мое начало.
Она протянула руку для моего осмотра. На сей анорексичной палочке кости виднелся сглаз голоданья. Явно ее обуяли Мертвые.
Падучий дождь чорной окалины из бойлера и перемежающийся блев чорноватого дыма и дымчатого красного пламени из горизонтальных реторт превратил нас на вид, могу вообразить, в фигур из сновиденья. Глаза мои вернулись к пыхтящему устройству обок нас, после чего пошарили в тенях, где размещались протчие машины. Сараи казались крупней, границы их не так четко очерчены. Похоже, следуя внутренней поверхности огромной стены «ГРАЧЕВНИКА», бежала желез ная дорога, и я наблюдал, как деловитые паровозы с седлообразным баком тянули угольные вагонетки, нагруженные нагими взрослыми телами. Я поднял голову, весь до конца отдавшися вони угля и газов, липнувшей к тем несчастным жизниям. Вековечное в сем месте: осадки сажи и запах кислот каменноугольной смолы, Zyklon-Blausäure «Giftgas» (Синильная Кислота) и перезвон «Иеремиад», Подъямщиков и Метерлинковцев.
Было ощущенье, когда сидел я за столиком, пия пиво «Шлицмилуоки» в «Функ-Эке» на Кастаньен-аллее, будто возможно все. Когда Моузли стоял бы за Англью без бедности и бюрократьи, за отмену классовой системы и право всех мужчин и женщин высказывать все, что у них на уме, без страха перед подавленьем. Но Закон о расовых взаимоотношеньях покончил со свободою речи в Англьи. Всякое меньшинство в сей земле давило любое обсужденье равенства – большинство существовало под игом меньшинства. Ныне сею землею правят Сыновья-Ублюдки Истины – и ходят привольно по ней же.
После уместной и пристойной паузы дитя мне спело:
Малиновки заслышав голосок,
Сдается, слышу голос я дрозда,
Сдается, лорда Хоррора я слышу —
Уж точно мне теперь пришла пизда.
Латентный отцеубийственный порыв понудил меня вложить один свой перст ей в уста, помешать там пульпу. Стихийные человечьи твари имеют дело со стихийными же страстями, посему я медлил, но в итоге палец изо рта у нее все же вынул. Руки почти-мертвых играют со мною причудливые трюки – они трямкают и перебирают струны моего сердца. Мельницы Бога мелют – и мелют они как по невинным, так и по зверю.
Ея большое младенческое личико воссияло – без единого намека на шоколад, – и глянула на меня она так, словно я Сквайр Нижайшего Разбору.
На кресло вины сажала его
И Сахар Пресладкий давала,
Разлатывала его на комоде
И, как овцу, забивала.
– Считаешь? – Покудова из меня вырывались смешочки, катарсические и подбитые семенем, сквозь зубы мои посвистывало рычанье низких волков. – Сегодня сие вряд ли, дорогая моя. – Ебаное надувалово сквозило в гуморе моем. – Твои лихоманки тебя одолевают – вот стою я, человек из кремня, пред очами твоими.
Тогда содеял я то, что было необходимо, и с тем закрыл ей глаза и оставил сидеть ее роскошно.
То не было деянье для Тома Подгляды из Ковентри, и я расхаживал туда и сюда, а честный великан мололся под моею пятой.
– Ибо мне нужен воздух.
Вот какова истинная цена моя. Аз есмь единственный, кто ступает по сей земле, на кого можно положиться в том, чтоб вы услышали, каково все есть – а не как вы сего желаете.
Ибо хорошо известно, что у всех евреев длинные ложки – ими лучше выскребать осадок из чаши Диавола.
Мое бродливое сердце, разделенное на ся, творило бирюльки из Десяти Заповедей.
Имя мое останется жить, сколько люди будут Ебстись.
– Озноб разгони, наваливши древес на огонь
[41], – реку я, и кто еще сумеет заняться Имперскими делами Англьи.
Соразмерив шаги свои с дуэлирующими банджо, я двигался сквозь машинерью – и вот уж наткнулся на множество изголодавшихся опустошенных людей, коих видал не один год: они толклись вкруг огромного чорного котла для вара, пыхтевшего, яко железное чудище. Я последовал мотиву крови, что истекал из него, ведя меня под его сень. Из чорного дыма, клубившегося из его трубы, брызгали глобулы крови. Под проекцьею оной располагался громадный кран, из коего в ведра и ковши, а тако-же иную утварь, подставляемую толпою, проистекали горячая кровь и растопленный гудрон. Люди размазывали блескучую смесь крови и чорной как смоль жидкости по искрящимся лоханям.
