– В память об Енохе и Илии, приуготовьтеся сделать выпад серпом своим, – рассмеялся Моузли, умело продаваючи мне свою шутку. К сожаленью, гумор его пропал втуне для фашистов, подобострастно раболепствовавших у него за спиною, вздымая ввысь факелы свои, грегоча во своих требованьях убийства, тако-же и Обманства.
– «Пощады нет!» – и Спустит Псов Войны
[32]. – Сие произнесено было столь тихо, что сомневаюсь, кто, окромя двоих из нашей компаньи, сумел бы присовокупить имя к родоначальнику сих слов. Артур Честертон прикинулся в велюровую федору без малейшего намека на иронью и попробовал сокрыть предательские движенья своих губ за подъятой к ним кружкой «Аббатского эля», врученной ему, как я сие отметил, мгновеньем раньше Мораг Худ.
Чёрчиллианская решимость написалась на лике его, что я пометил себе для грядущих справок.
В сем, как и иных вопросах принципа и пониманья, не поебать ли мне на то, как относятся ко мне «официальные лица» либо «власти»?
Николи не кроился я по малой мерке, зато всегда бывал себе на уме – никто в мире сем не был выше меня и редки были ровни. Люди гнутся тудой и сюдой, сообразуючись с прихотями своекорыстья, либо связывают их ограничивающие нравы равных им, либо же, говоря попросту, обобщенные условности времен, в кои живут они.
Я столь же далек был от сей бессмысленной шрапнели мысли, сколь еврей от человека. Стоило отверзнуть мне уста, как из самого сердца моего не раздавалось ничего, лишь хладная правда одна, лишенная предубежденности.
Задним числом я ни о чем не сожалею – я и есть лорд Хоррор.
Вот меж нас в единое мгновенье вскочил нарколептический нахлыст нежданно липкого тумана, и я слепился, клянуся своей кровию, опасаться козней и происков.
Даже поверх перезвона с колокольни слышал я определяющий хлоп и топ дальнейшего еврейского крючкотворства. Небо тяжко падало обещаньем неистощимого сокровища, а резкий ветр овевал нас, бомбардируя Моузли свежими кусочками «Марципанового Вжика», «Коричного Кекса Полумесяц», «Ведьмовскими Бисквитиками (апельсиновыми и шоколадными)» и мелкими глобулами «Крэма Чорная Магья».
С усильем приподнял я главу свою насупротив сего натиска, рассчитываючи – со всем гомоном, снисходившим с высот, – узреть, как в тучах плывут евреи, однакоже с уныньем вынужден был осознать, что в виду моем не было ничего, окромя пса Мессершмидта, чьи переполненные ятра тестикул свисали голубым и зеленым по левую сторону рта его. Громадный, до синяков избитый фаллос болтался на противной стороне его челюсти, выталкиваясь из глотки, аки круг собачьей колбасы.
Я навострил разборчивое ухо на предмет прибывающей штукенцьи. Источник аплодисментов, кои слыхал я уже и раньше, по-прежнему был на несколько миль в отдаленьи, делая вычислимым тот факт, что в меню сего потупленного дня отнюдь не один токмо стакан «Жемчужного ячменя».
В щеку мне ударила чешуйка сливок, и я стер с себя ее отвратительное присутствье. Я подозревал, что поступила она от пса Мессершмидта.
Промаршировали мы еще милю, и тут Томми Морэн, ныне чуть приподуспокоимшись и по-прежнему защищаючи мне спину, вдруг всех нас остановил внезапным своим выкриком. Туже сжимая толстый свой коптящий факел, он указывал на перемежающеся видимую громаду крупного зданья.
– Так-так, – расплылась по устам его широкая самодовольная улыбка, – вы токмо гляньте!
От канючки терплю я позор.
На меня сеялись еврейский «Имбирный Восторг» и палево «Ирисочных Ирисок», я ж меж тем боролся с порывом разразиться Обюссоновою прозой. Вместо ж сего стал смотреть я на кунштюки Томми с кривоватым предвкушеньем и держался при сем прочно, не закрываючи ни одну из возможностей.
– Я веду порочную жизнь, – пока мы стояли и слушали, радуясь передышке, откинулся на каблуки обувки своей Томми. – Так говорят. – Он поместил пеньки перстов своих на шуйце в ремень своих скоб. – И вот ето подводит меня к сей скинье мандавошек в сей благостный день.
Я привык уж к загадочному, не сказать еллиптическому диа логу. Похоже, то был принятый у фашистов кодекс – дабы смущать оппозицью свою и держаться на шаг поперед ея. Сию фашистскую идиосинкразью я принимал и разделял целиком и полностию. Она устраивала мою персону и умонастроенье, как бритва рану.
Я стоял на своем, взыскуючи предательства, но Томми держался ровно, подразумевая, что следует поддерживать состоянье готовности. На сей день мы достигли цели нашей задачи.
Поскольку Моузли, казалось, столь же удивлен, сколь и я, я отчасти расслабился и вернулся вниманьем своим к домовой твердыне, как раз когда рассеялся туман.
И поймал себя на том, что стою лицом к лицу с одним из страннейших зданий, что когда-либо открывались взорам моим. На миг я уж было поверил, будто гляжу на «Сумасшедший Дом» на пляже «Блэкпулское наслажденье», токмо сооруженный в гигантском масштабе. И точно, верхние уровни зданья заслонялись от взора моего тучами насыщающегося зеленого пушка.
Ныне могли мы различить врата кованого железа, над коими вывеска извещала нас и прочих мародерствующих, отирающихся и шарлатанствующих, что стоим мы пред «ГРАЧЕВНИКОМ», легендарным обиталищем евреев, где размещались избыточные бессчастные люди народа Израилева. То был дом для жидовской общины с Семи Циферблатов и мириад пейсатых хасидов из синагог Биккур-Холин и Талмунд-Тора. Зданье представляло собою одну из известнейших достопримечательностей Сохо – кишащую салокипящую мешанинную трущобу, известную всему Лондону как рассадник семитской заразы.
Возведенный вослед бубонной чуме, с самого начала своего «ГРАЧЕВНИК» был самостройным якобитским бельмом на глазу. Уильям Блейк первое виденье свое поимел, отдыхаючи на его дворе: яблоневое древо, украшенное трупами горящих ангелов. Вскоре после того он узрел лик Божий, прижатый к окну собственного его дома на близлежавшей улице Широкой (ныне Бродуик-стрит).
За прошедшие с той поры годы здесь обосновались евреи, занявши собою сотни крохотных деревянных комнат, пристроенных наобум к его основной конструкцьи былыми жильцами. Употребленье такое привело к тому, что его стали называть «Конурами», и сие стало первым из многочисленных его прозвищ. Комнатенки были населены исключительно еврейскими семействами, а у всех не-евреев дом был известен как «Псарня». Николи подобное трущобное извращенье не могло называться домом никем, окромя поистине обездоленных.
По долгу Чести и Совести, с Брилькрэмом и Крэмовым Маслом Дикого Корня, переполняющими бурю гребня моего, встал я в архи-нацьоналистском почтеньи пред причудливою архитектурою «ГРАЧЕВНИКА». Описанье «Диско-Готик», опять же, ей-мое чувство гумора, представлялось мне наиболее уместным. Вот была идеальная Твердыня Жида – Дом, Который Построил Джек, – со зловещим фейским свойством у ея косоглазых щипцов, сюрреальных помоек и псарен.
Мы подступили к его плотной громаде на несколько сот ярдов. С возвышенной дороги открывался нам поверх громадных внешних стен с контрфорсами вид на его вымощенный камнем внутренний двор. Там же творились тягость и провокационное таинство, и чрезмерно темные тени выдающеся перемещались в зараженном свете. По углам двора халтурили заскорузлые мертвые древеса, а по мере того, как туман испарялся промежду кованых врат, к коим мы вскоре сгрудилися, у меня возникло ощущенье, что во дворе сем стоят сотни, спеленатые и безмолвные, яко Близнец Эйфекс и Пластикмен, таясь от меня, желаючи укрыться, толпясь приложиться к рукам.
