– Wer a Jud ist, bestimm i!
[28]
Она молится, задравши колена.
Затем в объятья мне прикатилася Джесси, ее согласные уста прижали к моим незамедлительный восторг. Блевоты отравы вымочили нас насквозь – а также ажьотаж самой что ни есть вгоняющей в унынье природы, как естьлиб подавали его кульминирующие обезианы, слетел фльбустьерно с паучьего нёба. Я ощутил сие своею кожею – и пал в слезах от выразимой радости в Джесси. И вновь Джесси мне дозволила узреть тайный ея лик.
Кто, как говорят, может себе позволить нерядовой восторг?
Полувлюбившися в Успокоительную Смерть, вся длина моего меррипенова жезла расколола чащобу курчавящихся влас, и Джесси алчно сомкнулась на нем, всосавши меня в оконечность своего крупа. Я был глубок и похоронен в епицентре всего живого, любил ее вечно, вновь прожимая свой Schreckensherrschaft
[29] вверх по анусу ея с некоторой енергьею. Обсуждаючи помпитус любви с моею лелеемою, огромное паучье тулово нагнулось вперед, подтыкая те ея вельми пригожия ягодицы, подстегнутые жидовскими арабесками, вдоль по лядвеям моим и к моей груди. Я застонал от облегченья и продолжал ввинчиваться в нея целенаправленно.
Магья анальна.
Колдовство анального прохода есть источник силы, а сила есть муж, ставший мифом!
Я представляю своего лорда, Хоррора.
– Мне и впрямь известно твое Магическое имя. – Ползопитаемый глас паучьего ка воздушно порхнул сквозь меня.
– И мало же добра оно тебе принесет, – ответствовал я ныне обнадеживающе, примеряючи к жезлу своему ритм, что подходил всем вовлеченным сторонам. Чорное дыханье и соленые мяса, а тако-же тягостное биенье альтов аккомпанировало стильной нашей любови. – Заверни-ка мне. – Невзирая на крепость решенья, я выкрикнул: – Твое время кончилось, настало мое, – птица хула-хула и верблюд унга-вунга при сем густы были во гласе моем. – Не сдерживай нас.
Анус, в коий я страстно окунулся, казалось, вдруг весь осклабился напрочь (Иуда – вот чума мира), и естественные влажные шлепки честной любови сменилися рыком и срежещеньем, я ж как раз ощутил, как уста громадного рта начали смыкаться надо мной.
Пускай же паучиха воспользуется в удовольствье свое всею утонченностью своего пола, а муж будет мастурбировать, покуда не обогатит окрестные акры семенем своим.
Я пялился, насколько позволяла форма, в дыру, кою увеселил, и на красные песчаные часы, рябившие на спине ея, аки атласные складки флага со свастикою. Без упрежденья, не успели пых-драконьи зубья провидеть и куснуть, и удержать мужика моего, я вздел свой хуй на волю, прочь от ануса ея – коий кое-кем зовется Пенькою Моей Дамы, – а тот брызжал свободным выпуском моего златого гноя, и я отчет ливо услыхал сердитый стук и скреж зубов, коим отказано во плоти.
Педипальпы поглаживали моего мужика в усилье завлечь меня обратно. После некоего блаженства я соблаговолил и ввел кончик щупальца в генитальную пору Угольно-Чорной Дамы, а дланью своею пальпировал зад ея в симбиозе. Ни Вишневая Паучиха, ни Ночная Жальщица не устояли бы супротив моей методы; всех арахнид я зачаровал бы я любовию.
– Люди слишком легко толкуют об любови, – присоветовал я. Без стыда обожал я Джесси, отмечаючи ея как себе ровню.
Быть может, со временем, в глубинах и искренности ея чувств ко мне она докажет и большее.
– Слишком уж легко, – зияющий лик Джесси возник предо мной столь сладко и омыто потом, тако-же сияя похотями. – А еще больше так, когда любовь их не соответствует. Нет большего разочарованья, нежели малый надрез, в особенности – в том месте, что ты недавно показал мне.
Рывок моего любовного дыма взревел из нея, и кач паучьих ног потщился вознестись над нами. Я ухватил ея широкие чресла и привлек их к себе, полною горстью, и взломал весь ея пиетет, как поступил бы с мышкующими совами и низкородными птицами.
– Фортуна светит мне в любви, что я к тебе питаю, – сказал я, перекатывая свои слова. – Могу ль я сообщить тебе имя свое?
– Нет, блядь, чтоб заместить им мое, – не можешь. – Она напучила носик и глянула на меня, точно считывая мое расположенье. Безупречными ея манерами и чистыми помыслами следовало восхищаться, и я усердно лавировал перстом там, где удлиненные яичники ея соединялись с маткою.
– Как тебе угодно. Дрожь обуяла меня, когда настойчивый язычок Силвии Плат взлакал где-то ниже на теле моем. Она была Союзным Джеком, вздернутым в моей крови.
Коль на тебя день роковой падет,
Без страха и без боли отойдешь.
– Мое Легкое.
Она тихонько проговорила мое имя и хрюкнула в страсти истинной amoretta. Любовное масло, токмо что из моего завлекателя, наполнило ей рот, и я склонился в некоторой спешке поцеловать сии густые суспензией уста, хотя должен признаться, что по-прежнему пребывал in de fonk zün
[30].
– Ангелы стирают сие с моего языка, – произнес я и не шутил при сем ничуть.
– Я удивлена такое слышать от тебя, – сказала она, развлекшися моим выраженьем.
Неловкий взмах бедер ея и раскачка ея рук походили на таковые у чувственного тарантула: есть нечто у нея в уме, в жизни ея, что сообщает ей такое равновесье, сию тягостность.
Силвия Плат думала о сердце своем так, будто оно хранилось в ларце чорного дерева. На крышке были перламутровые птицы. Любовники ея частенько бывали безалаберны, и она по временам находила на сердце своем царапины. От травм сердечных имелось лишь одно средство – наносить травмы телу.
– Лекарство от ожога – пожар, – рек я своей лелеемой, избегая логорреи. Снаружи небеса ветвились вилами молньи, словно ангельские противники обнажили небесные мечи. – Естьли ошпарю я руку, жженье в ней я излечу в пламени.
Глядя на меня так, словно б расставалась с каким-нибудь любовником, она закусила уста до того, что выступила кровь, и кровию сей написала: «Вернись, вернись».
– Ибо женщины – они как розы, чей прекрасный цвет… – начал рифмовать я, – лишь выставь напоказ – и вот его уж нет.
Силвия обезумела от наслажденья. Я ж был без ума от нея и ея кипучей паучьей крови – по меньше мере, в зрелый миг.
Хоть и подозревал, что ея любовь к себе была желаньем самоуничтоженья. После того, как речной бог Кефиз изнасиловал нимфу Лириопу, та родила прекрасное дитя и назвала его Нарциссом. Следите за моею мыслью тут?
Я тревожился, что могу замутить Магичное зерцало, что возвращало мне Образ ея.
В такой позицьи – очеса устремлены на нея – ягодицы мои оказались обнажены. В мгновенье ока Силвия оказалась у меня сзади, и не успел я собраться, как меня вновь пронзили. Вот уж поменялись мы, и я принял позу, известную как «Воющая Мартышка, Взбирающаяся на Дерево», а иногда – «Конь Гектора» (Хорэс описывает проститутку, коя, «нагая при свете лампы, трудилася, строя распутные козни и шевеля ягодицами, над конем под собою»). Всунув язык свой мне в глотку, Силвия пожирала меня поцелуями, и так я держал вдову – учитывая при том, что не разделяю наслажденья от того, что она проводит надо мною вкусовое свое деянье.
