Опасливо я наблюдал за жидским ангелом – как крался он в калечащей тиши, после чего пресуществился вновь, развивши из той кучи костей и мяса неизящный двойной обрубок нижней челюсти и проворный разброс щупалец, ног и жгучих волосков, – превращаючись в подбрюшье чего-то паукообназного. Я успел заметить трупно-белые яйцовые камеры, над коими жгутики не прекращали своего неуступчивого движенья.
И тут нежданно теплый разлив Джессина тела осветил меня, и я защитно охватил рукою ея голые плечи. С минимальным усильем подвел я ногу свою к изрыгнутым младенцам и – прямыми пинками слева отправил обоих в темный угол моего будуара.
Лишь на миллисекунду помстилось мне, будто они мяучат и взывают по имени к моей Дражайшей.
– Милостивый ведает! – Всею своею тяжестью Джесси навалилась на меня.
– Дорогуша, – выдохнул я, – что тебя гнетет? Перехвативши беспокойный взгляд, что от и до помазал все ея черты, я отвел назад ангелобойную свою длань и прижал ея к своей груди.
– Хорэс, прошу тебя – больно. – С очевидным неудобствием вверила она дойки свои моим дланям. Для кончиков моих перстов перси эти были податливы и чрезмерно мясисты – и тяжко перекатывались в моих ладонях. Из них сочилась теплая секрецья молока, стекала мне по пальцам – и Джесси вздохнула. – От етого мне хорошо. – Она упокоила свою главу в крестовине руки моей, а вымя ея все было влажно от влаги. – Так приятно.
Я звучно доил ея еще несколько минут, чередуя в трудящихся перстах своих каждую персь ее поочередно.
– Еще, прошу тебя – еще, – со всею сериозностью рекла она.
И почти так же быстро, как я выцеживал млеко из каждой перси ея, чувствовал я, как близнец ее наполняется. Но упорное предприятье всегда бывает вознаграждено. Вскоре Джессино млеко стало гуще и выплескивалося изменчивыми струями.
Вскорости от трудов моих Джесси впала в бесплодье, и я убедился, что сливок в ней боле не осталось.
Уста ее, как у солнечника, раздвинулись от уха до уха.
– Благодарю тебя, Хорэс, – произнесла она, как сие за нею водится, неотразимо; голосом сладким, порожденным давать жизнь теме мадригала и сонета. – Я в столь возвышенном состояньи ожиданья, с томленьем во главе своей и сердце; а все прочье во мне жужжает. О Любовь моя, ты мне так нужен.
Она меня тронула.
– Ничто, кроме сласти, из тебя не исторглося.
Я осушил ея млеко с дланей своих. Ныне «Любовный Прах» парил в утреннем воздухе.
– Не будь любовь наша таким предметом веселости и красоты, сомненье б поселилось в моем сердце, – рекла она, дрожа в моей горячке, удовлетворенье ея все созремши. Ея слова звучали еротично и мистично. Я тихо стоял, мой мужик задубел, яко отлакированный угорь. – Но мы любили друг друга совершенно и по-всякому – либо же ты б не мог делать, говорить и любить, как оно у тебя было, да и я б не могла. Я жила, ожидаючи тебя и в тебе, как, по твоим словам, и ты во мне.
Когда размышляю я об утонченной нежности женского сердца, с присущей ему склонностью упиваться сею аппетитнейшею из всех страстей при всяком подвернувшемся случае, едва ль не отчаянье охватывает меня от неспособности примирить мою любовь с моею возлюбленной.
– Миленькая, ты любовь истинная. Сего я ни разу прежде не отмечал. – Так человек благородный расквартирует свой скептицизм; всегда отыщутся новые способы не утратить твердости.
Святыня патриота зачастую оказывалась штандартом свободы.
– Он жил жизнью – он умер смертью – но он не спит в усыпальнице фашистского патриота.
Я возьму Время за чуб.
Действенна ль Магья?
Шопенхауэр определял один елемент в оккультной литературе: «свирепое и неумеренное возбужденье самой Души». Посредством сего елемента преодолевается рациональная мысль, и рассудок становится способен действовать согласно свои инстинктам.
Он цитирует Ванини: «Живое воображенье, коему послушны кровь и дух, может действительно воздействовать на то, что измышляется умом не токмо внутри, но и снаружи».
И так Шопенхауэр цитирует из первой книги Агриппы Неттесхаймского «De Occulta Philosophia», что де «все, диктуемое духом того, кто ощущает сильную ненависть, обладает воздействием разрушенья и уничтоженья; и точно так же со всем, что дух сей делает и диктует посредством письменных знаков, фигур, слов, (бесед), жестов и подобного, все ето поддерживает желанье Души и привлекает определенные Необычайные Силы посредством деянья убийства».
Однако уродцы
[24] мои возникали попросту из огня и естественной живости моего неподконтрольного воображенья.
Выпуклые слябы еротики и Громогласный Грог елейного насилья ткут собою союз темных сил. Средь такой бури любой благородный человек встанет прямо.
Capre diem, глаголают они. Лови день.
Небо было отстиранного бледно-голубого оттенка с несколькими белоснежными облачками, что медленно таяли и исчезали. Старуха Ханна шагала низко и крепко, златой свет ея падал искоса на недоброкачественный очерк ангела. Корни чудесного труда еврея боролися, дабы дать форму новому его анимусу. Метели ползучих лапок выстреливались из сей главной туши переменчивого мяса, сцеживаяся и прихорашиваяся Корнем Чудо-Года (будучи раз посажен, он «откроет все поры земли»). Отбрасывая в воздух заднюю фильеру. Аэрофагия и нектар животной гургани (не рекомендуется ветреным) нахлынули на меня, смердя сентиментально.
– Возмездие мое настигнет любую женщину, кто осмелится приблизиться к тебе, – изъяснилась мне еврейка с нечестивым облегченьем, и зеницы ее, вспучившись, сощурились против яркого сиянья.
Проворным аккомпанементом к ея речам тьмы крохотных паучков излилися и побежали от дюжины иль около того отвер стий на златом ея теле – и сам цвет ея тоже стал видоизменяться у меня на глазах до тусклой меди, окраса Священной Шибеницы, затем ко глянцевитой тьме, нет, чорноте; усеянной искрами красного, аки помойными мухами.
Дуновенья дыханья, постоянного и непрерывистого, неслись из проколотого навершия обширного анального туберкула. Бесстыдно отвердевшее, возвышалось оно и лезло мне на глаза – и зияло, яко отрытая могила в боковом кургане плоти.
Мир полон ревов.
Я ощущал, что ко мне близится жесткое, жестокое и отвратительное «кокетливое» присутствье – течет каналом, коий, будучи глубоким и могучим, однакоже бесшумен и сокрыт: не вдруг попадается он скитальцам, и есть место, где нельзя отрицать, будто наружный воздух умерен для его существованья. Я держался, меж тем как по мне ползали Дщери Большой Маму, столь любопытные, что ан-масс сбивалися ко всякому отверстью в моем теле.
Я освободил позицью свою от ужасов окрест меня, лишь запоздало признавши то, что крупно и пресмысоко лепилося в поле моего зренья, от чего мне в чорнорубахое мое сердце поступали суетливые метанья, – Паучиху Чорную Вдову!
