Давши ему скудное время для ответа (к вящему его неудовольствью), я рек:
– Здесь… – указывая себе на чело перстом, по преимуществу состоящим из кости, – …что для человека истинного есть единственный чертог для столь божественной эмоцьи.
Ну не умнейший ль я фигляр, что токмо и есть на белом свете?
Грядущее настанет без лорда Хоррора, но оно все будет в его отпечатках пальцев.
– То было собственное мое мненье, – сказал я, даже не задумавшись о шиллинге наймита.
И вновь, щелкнувши мне в лицо своими медлительными перстолбиками и не шевельнувши ни главою, ни мышцею его исключительной физиономьи, единственное его живое око казалось где-то не здесь, всезнающее; почти что неприметное перемещенье сдвигало его с места на место, словно бы по волшебству; хотя по большей части времени оставалось оно несдвигаемо прикованным ко мне, как бы нацелившися на ядовитую коллизью.
Его слова для меня были предсказуемым смешеньем-с-подгонкою Шопенхауэра, но, разумеется, лишены были силы первоисточника. Вся филозофья Виттгенштейна была святотатственным renegado, подрывом и разбодяживаньем Шопенхауэра, хотя манера представленья им труднозавоеванных мнений другого человека со временем улучшилась. Его выразительные черты и красноречивые деянья в тот период нашего знакомства хорошо гармонировали друг с другом. В конвульсиях, а также ебя громоносную бравуру, он симпатично набрасывал мне: до той степени, что любая душа, желающая сдаться по своему усмотренью, окажется охвачена его чарами. Введенье свое он завершил гиперболою ненависти, направленной на мое доброе я, что было мне по вкусу гораздо боле, а также располагало некою оригинальностию; я удивился той неуступчивости, с коей стоял он на своем.
– Nullius addictus jurare in verba magistri, – рек я, ибо открылась во мне Отдушина.
Мужчины пахнут сыром, а женщины – рыбою. Ни единый надушенный потир не в состояньи надолго стереть естественный аромат нашего тела. Старый Тиб обладает тем запахом, какой мы, личности, ему приписываем. Никадемус, должно быть, вышиб свою пых-трубку, дабы начислить ангелам сернистой вони (кою, должен признаться, по временам я также нюхал).
Теперь же я обонял семянные бисквиты и свежую нарубленную клубнику – запах исходил от Виттгенштейновых кисета, елды и мошонки. Веселая мелодья серийного гомосексуального насильника извивалась из него чорной ложию. Своим истцовым голоском, вполне себе неотступным, он спел мне:
Есть у меня еврейский милый ангел —
Распростирает крылья он, как друг.
Стоит ему окутать меня ими,
Все радостным становится вокруг.
– Узри, се – человек: приходит он, аки ангел, однако крутит змеиным хвостом, – рек я, бросая быстрый взор себе за спину на Джесси, коя казалась расслабленною и наслаждалась сим зрелищем. Сидела она, раскрыв ноги, макая указательный свой перст себе под бугорок и размазывая блеск своего влагалища себе же по устам, словно помаду наилучшего качества.
– Натри ему шею горячим уксусом, – саркастично присоветовала мне она, интимно шепча при сем «Миленький!», дабы облегчить мне тревогу. На миг мне показалось, будто слышу я сами ея мысли.
Дорогое мое Сердечко, казалось, говорит мне она, с чернильною зарей на фоне и светом пламени, играющем на лике твоем, есть некое сродство между тобою и пламенами сего ангела. Аки саламандра иль же диавол, ты, похоже, в них сов сем как дома. Аки Сатана в «Потерянном раю» либо пророк в поиске веры.
Даже естьли, на мой взгляд, сие было иллюзьей, воздвигшейся из «Подгляды-Дня», я стал успокоен. Вера, подразумевал я, есть фашизм – а пророком моим был Моузли. На штык существенней, нежели противные фракцьи и голомысы желали б вас убедить, да и, вообще-то, что угодно в «Трактатусе» сего еврея, сем унитарии всех гипотез.
Большие жуки-светляки, красные, яко угли, выступили из растянутого кишечника его – прямо-таки взяли и вышли, провонявшие луком, и цвет негритосов гладко облеплял, сброшенный, им головы. Как мог я видеть сие в пламени? Не ведаю, но отвечаю тщательно, что все, могущее быть рассмотренным, никогда не есть полный холст; и встал устойчиво пред тем горниловенчанным существом, напоминающим собою (как я уже утверждал) Азазеля, козлиных шаманов, что поносили свинью еврея.
Ибо, невзирая на животные его свойства, Виттгенштейн был засланцем отнюдь не нынешнего Вельзевула, но того древнего существа истинного мщенья, Бааль-Зебуба, солевылепленного задолго до того, как подъятая длань Каина отбросила тень свою на все человечество.
– Здесь и Теперь, – проговорил Виттгенштейн, словно бы чтя мои мысли. – А не Рядом и Тогда, и Через Дорогу. – Он откровенно пришепетывал, сражаючись со своими словами, объявляя мне себя, как избалованный кветч и нытик. Он вращался пылающим возгораньем вкруг моей главы, и я изгибался, следя за его всеобъемлющим круговым движеньем.
Сильно ярясь, я сделался капитален, симпатичен и с готовностию фантастичен во всех своих деяньях, а также нанес сносно действенный взрез его крючковатому носу, каковой почти лишил его означенного отростка; тот мне виделся слишком уж видным.
Всегда провожу я такое вот наблюденье – и пускай скептики выводят собственные свои заключенья: из каждого деянья можно извлечь мораль, дабы человек высокой уважаемости и тонкости ума мог по-прежнему оказаться ебущимся не с той ноги, сколь превосходен бы сам по себе он ни был.
– Вот тебе! – вскричал я, уже вторично обуявшися паводком пламени и всплеском дурной крови, коя в свой черед пала мне поперек правого плеча. – Твоя правда! – намекнул я, не навлекая на себя faux pas; сие сотворило размах нашей ситуацьи.
Крупные многоножки, красные, как жуки-светляки, навалились мишурно, вляпываясь и впаиваясь в личность меня-сосунка; ибо длани мои отнюдь не покоились на страже праздно, а богато провентилированный ангел присел в явном неудобствии за ярд или около того от меня.
Я выступил вперед, навстречу сериозным неприятностиям.
Из него хлынула холодная белиберда, и я скитался в отвращеньи от пустословья его, сигналючи своему жарешнику примоститься, приуготовляясь к пенетрацьи инаморато.
– Кто готов к Спермингу? – Лик мой смазался, услоенный фосфурецированным маслом, – в небесном услуженьи он весь поблескивал, аки «Золотой Эль Дженнера». – Я весь во вниманьи Вы-Ебать печенку.
Ухватываете направленье моей походки тут?
И тогда Виттгенштейн явил мне мириады своих пёзд. Вот тут, прямо у меня на глазах филозоф простерся; вздутое существо. Была ль его туша многих тонн весом? Вставши, достиг ли он пятидесяти футов? По-моему, да. Его большое ангельское тело пресмыкалось постоянно в моем радиусе доступности. Широкая спина его предстала предо мною голой, а движенье кожи, коя шевелилась раньше рябью, ныне стало хаотичным. Вихри испятнанной плоти окружали то, в чем я без труда признал влагалища, что дюжинами изобильно произрастали вдоль и поперек всей спины Виттгенштейна, защищенные небольшою армиею щупалец, каждое в фут длиною, толщиною с кулак и окраса зеленого: были они все в крапину, с красными кончиками, словно машущие кронами пальмовые деревья окрест тех водянистых оазисов.
