Разумеется, никакой конкуренции не просматривалось. Сей его еврейский разум, коим он столь гордился, я вот-вот инфицирую.
Быстрою палкою развернул он ко мне сию свою суровую главу. Златая кожа лица его, подернутая рябию, гладка была, аки зародыш, и сверхъестественно жутки, иного прилагательного и не подберешь, были шоколадные его зеницы, из коих сочились жемчужины горячего млека. К устам его прилипли осколки карамели, разбитой в полете из Германьи.
– Saujud. – Я обратился к нему, яко старый школьный товарищ.
– Ich hatt einst einen Diener, der hieß Horror
[18]. – Заиканье, коим был он знаменит, пропало. Глаголал он высоким чистым голосом, нередким у тех, кто преодолел в себе физическую протырь.
– Мой честный друг. – Я сменил подход и заговорил с сим существом, принесенным из чуждого мира, фальшивым языком. – Мы, что и речь, всего лишь бедные тут лицедеи. Я сыграю с тобою честно и по справедливости – и снова с тобою выпью, покуда не околеешь, естьли сочтешь ты сие уместным.
Еврей-отступник Виттгенштейн щелкнул мне пламенными перстами в раздраженьи, и вся физьономья его сложилася бандитски и ужасающе. Его изящно изогнутая спина, подъятая, аки радуга, побудила все нервы и мышцы моего организма к схватке возбудительным кошмаром.
– Сеятель Куколей, древний враг рода человечьего… объявил, что станет сеять и растить пагубные Ошибки иррациональной Души.
Сего хватило, чтоб закоченеть.
– Интеллектуальная Душа не есть лишь истинно сама по себе и в сути своей форма человечьего тела, но… в согласьи с числом тел, в кои вдохнута она, может она быть, была и есть, а также будет умножена в человецех.
– Форма, в коей аз есмь, есть форма, в коей аз есмь. Отвечал я очевидно. Хоть и сам я сносно доверчив, сердце мое – покамест мое, и я не смог не рассмеяться над экстравагантностию его страсти.
– Будь у человека миллион уст и языков, пусть глаголет сей великий. – Morbidezza звучала в распеве гласа сего подводного еврея; самая слюна, что капала в зеленую почву под виселицею, ныне омывала меня всего неподобающе.
– Передайте сей оплошке свиньи, Файтелю Ицигу, мое согласье, – рек я, отметивши, что на брюках моих возник потек крови.
Сам я отнюдь не есть неквалифицированный фаталист; не более, чем сам бы мог перечислить всех, кого отправил на тот свет. Но отсель я стану утверждать, попутным эпизодом, что христоубийца едва ль не впал в дикую ярость и поклялся мне, какой именно разновидности смерти ему следует меня подвергнуть.
Под горькими звездами парообразной зари и производя различные вульгарные звуки, Виттгенштейн навел на меня «указанье костью» и «пенье до кончины», но все тщетно.
– Магические воздействья могут быть обращены на их произведшего, – некогда процитировал «Герметику» Шопенхауэр, – насильственным и неумеренным возбужденьем эмоций.
Призвавши всех Чандал Индии, неприкасаемых и обездоленных, дабы выпотрошить мою личность, приправить спецьями, запеленать и завинтить в ебаный выставочный ящик, еврей явил мне истинную свою сущность – коя вовсе не тонкое мерцанье злата, но плавящееся раскаленное железо собственного чорного вильчатого меча Вельзевула.
– Как необычайно сие, что нечту долженствует существовать.
– Твоя правда, – двусмысленно отвечал я. Прорицатели, Кудесники и Заклинатели подхлестывают во мне осторожность, коя совпадает с моими собственными наблюденьями, и я готов откупаться мелочию вместо ответов на какие угодно их запросы, дабы речи мои не могли быть использованы против меня.
– Кто осмелится сказать, будто белок ока моего черен?
Сие я тоже произнес не без пряности утешенья.
Виттгенштейн произвел определенные эволюцьи в воздухе, с каждым мигом становяся все крупней, обращаяючись в созданье подлинного гигантизма, а во мне воспитуя веру в то, что ангельское сие воплощенье произошло от Нефилим Месопотамьи – тех неохватных ангелов, что выкликнули Невыразимое Имя, того неназванного бестелесного аггела иудейского бога, кто принес огнь, дабы пожрал тот врата Небесные.
Я не желаю ни играть в тщеславного эготиста, ни определять общее частностями. Все равны, но некоторые равнее прочих – и сие есть моя истиннейшая вера, из самых глубин моей красной души.
Параферналья магического кристалла природы моей, до последнего кусочка равной таковой у Волхва Ди, могла различить в тех сосудах воздуха (сих небесных джиннах) локус джиннов еврейских – тех злобных духов исламской традицьи, что страдают от всепожирающего голода, однако плотию питаться не способны.
В Земле Нод к востоку от Эдема обитатели Аушвица располагают сходномысленными чертами и могли б спастися поедом, с небольшим лишь усильем, сего иного корня человечьей расы.
Кто тут скажет, что есть нерастворимо?
Надо мною вверх тормашками – вот какие движенья ныне предпринял Еврейский Филозоф. Шипучки слетали со златого его тела, а ключица его разъединилася, грохнувши кусом густого шоколада мне на грудь, и вновь на меня снизошел кипящий запах сластей – «Склейчелюстей», «Небесных капелек», «Утробзапоров», «Вжик-Батончиков».
Поплевав себе на большой палец, Виттгенштейн опустил ангельский вес свой и поплыл предо мною нагишом.
– Людвиг-Свиноеб – вот как тебя мы называли, – прошептал я, ибо дело сие вскоре прояснится. – К чорту приговор на десятину или петрову лепту, и я не тот человек, кто станет тереть две кости друг о дружку.
– Интеллектуальная критика фашизма на самом деле такова… – Еврей донес до моего сведенья свое наблюденье с тою преданностию, с каковой мистер Пип переплывал Серпентин. – …что он взывает к жажде власти, отчетливо не даваючи никакой власти на сию жажду.
Арнолд Уайт и Биэтрикс Поттер отмечали животные характеристики в евреях (основное влиянье на их собственное творчество, я уверен), но до сих пор я не связывал такого с филозофами. Козел, пес и подхалим обезиан – вот что было напечатлено в чертах Виттгенштейна, никакой ангельской кармы или гламури
[19] не могло оберечь сего от меня, – а хлопки незримых крыльев накидывались на воздух, крепко меня овевая. Лай приматов вихрем похмыкивал от него, едва ль не пробивая литавры моих ушей.
– Поименовать ли мне тебя сейчас Иблисом или же Азазелем, Отцом Джиннов? – Обладаючи разумом независимым, питая равное отвращенье как к высокомерью его измышлений, так и ко зверским его отправленьям, а также сознавая нездоровый его интерес к Кармен Миранде, я совокупно злорадствовал.
По ходу природы я ощутил, как во нраве моем восстает еще большая жесткость и принимается его обрабатывать.
– А с какой стороны сегодня сердце твоего возлюбленного?
