Я быстро обозрел собравшихся, возвратившихся к своему питию и общенью. Херолд Макмиллан был погружен в беседу с Клемом Эттли и, судя по всему, не заметил проступка собственной супруги. Но сие сделали прочие.
Лорд Бутби уж наверняка. Его лицо мне все и рассказало. С леди Макмиллан он блудил годами, как сие превосходно было известно любому светскому и газетно-сплетенному обозревателю в стране. Сей мудило Бутби был словно несходимый тик на леди Дороти Макмиллан. Торгаш и спереду и сзаду, отъявленней некуда – было в нем что-то от красноречивого зверя.
Нескончаемый либертинаж Моузли никогда не давал мне поводов в нем сомневаться. Власть предержащие обычно потворствуют себе любовницами или возлюбленными, сие естественный ход вещей.
Моральными мослами сыт не будешь.
Однажды за работой Моузли мешала собачка его детей – он высунулся в окно своего кабинета и пристрелил слишком уж жизнерадостного песика.
Так записал Просперо.
Я привел в исполненье свой трюк забвенья, коим посвященного можно отвлечь так же, как и обманутых. Артист всегда идет по грани Розыгрыша и Иллюзьи.
Безо всяких Мистификаций с моей стороны, дабы вместить собравшихся, слившихся в прокопченных тенях, верно предполагая, что в марше времени Моузли выкликнет мое имя.
Нэнси Спейн и ее компаньон Гилберт Хардинг парочку собою представляли маловероятную. Пристегните-ка-мне-хуй и слезливый кисель не могут вместе заниматься здоровым делом. В них я видел дурные предвестья нравственной низости Англьи и того упадка, что станет грозить всем нам лишь через несколько кратких лет.
Даже предназначайся он к замене Моузли на посту Канцлера герцогства Ланкастерского, Клем Эттли неимоверно раздражал меня своею тупою монотонностию, как и обычно. А в душе у меня, одновременно будоража и сбивая с панталыку, громоздилась фигура шмеля-Чёрчилла, и его голос британского бульдога декламировал нацьоналистические гласные и согласные, от коих гребень мой гарантированно возгорится диким пламенем. Уинни, как водится, выступал центром всеобщего вниманья, его окружали дамы света – Исобел Барнетт, леди Докер et cetera – а также собранье никчемных политиков: Мэнни Шинуэлл, Херолд Уилсон, Тед Хит, Энайрин Бивэн, Джавахарлал Неру (вынюхивавший повсюду леди Маунт бэттен, вне всяких сомнений), Стэнли Болдуин, Бесси Брэддок и Барбара Касл, и все они впивали каждое слово, произ несенное Чёрчиллом. Он, как ему отнюдь не свойственно, отхлебывал из стакана «Сонный» эль, глаза подернуты перламутром от росы, яко у рыб.
В такой вот жалкой манере тянулись секунды.
Лакированные рыбы под стеклом с телами, похожими на головы в капюшонах, напоминают мне, что я отнюдь не трупокрад.
Д-р Раппаччини, старый кудесник Катонго и какие-то дружочки с Сомм, Галлиполи – да и меспотский кошмар – держались поближе ко мне, потребляючи содержимое кружек «октябрьского» крепкого эля. Неудачный трюк кудесника – сбрить начисто все с верхней губы и оставить волосяной кант по щекам и под подбородком – представлялся беспутным настояньем на первоначальных дефектах его физиономьи.
Тами Ахми и Орио Рио, сии жестокие пигмеи-каннибалы с Темного Континента, стояли подле Раппаччини, повсеместные для его знаков вниманья. Они были одеты лучше протчих в сей зале – облачены в идентичные наряды, – и сие меня развлекало. Белые блузоны, бобровые шапки, бриджи с камвольными чулками и низкие башмаки на пряжках – все сидело хорошо на их коренастых туловах. Всего через несколько кратких часов в ночи оживятся телеги с мертвыми, нагруженные их жертвами. Все на сих телегах будут обезглавлены, расчленены «Петушиными Крюками» пигмеев, кои вырвутся по всей земле, аки неимоверная чума.
Вот и молодцы – они миновали мои колена в молчаньи.
Затем взоры мои вновь пали на прирожденного интригана.
Одновременно движенье Незримого шевельнулося сразу за краем моего зренья.
– Сэр Тряски, не заставляйте нас ждать. – Курносая харя лорда Бутби и нездоровое присутствье его отнюдь не обрадовали мои легкие. Он придвинулся ближе. – Моузли нам сообщает, будто вы родились в Кожаном проулке. – Он позволил жидкости из бутыли органического эля «Блеф Хибера» закапать мне весь перед. – Поетому что и говорить, сомкнутые массы ждут вас не дождутся, смотрят вам в рот – выдайте ж им свой великий зародыш идеи, вашу панацею. Токмо учтите – педель тоже вас ждет. – Он меня обнюхал. – Вдруг вы допустите непристойность. Быть может, вы и насчет своей поли тики Нулевого Года могли бы нас просветить?
– А сие может быть «Животное, Овощ или Минерал» – или же «Что мне говорить?» – саркастически осведомился я, ввернув броскую фразу из популярной телевизьонной программы тех дней, и прибавил названье той, в коей он временами выступал. – Ну, ничего, я уверен, что со временем вспомнится.
Меня охватил хирургический норов, и я пошарил по собственной персоне в поисках хоть сколь-нибудь существенного лезвья. Осведомленная хватка пальцев извлекла наружу бритву из-под рукава – ея металл стал с возрастом горохово-зелен, перламутровая рукоять украшена свернувшейся ар-нувошною розой. Цвет цветка, что уместно, был красен.
Я кратко подвернул персты под перламутровую рукоять, каковое действие беспричинно сообщило мне меланхолью.
– Вы, джентльмены, – слова его издались с напористым прикусом, удививши вокруг нас всех, – знакомы ль с репутацьей вот сего вот лорда Хоб’бидиданса?
Голос Бутби был густ и изыскан, в нем мализма мешалась с фокус-покусом в той манере, каковая делала его присутствье неподражаемым и знакомым всякому, всякой и всякенькому в Англьи.
Как же мерцал вокруг его на убой откормленной фигуры воздух, покамест исходило от него биенье могучих крыл; да и аромат меда. Все тело его, казалось, опрыскано сею дрянью.
Я слегка откинул голову назад, дабы в перспективе моей он держался прочно, однакоже тотальность его персоны временно меня бежала. Я переживал первую сталью мигрени – состоянье, известное по своему именованью «светобоязнь». На моих висках туго стягивалась лента, и мне стало тошно, слабо; из жара в холод. Свет и звук начинали преобразовывать все мое окруженье. И вот уж зренье мое обратилось в гигантский фрактал красок, а неземной голос космоса безапелляционно нашептывал мне. Как юный мальчик, сия немочь расцвела и возросла. Иногда, полагаю я, она есть связь с моим величьем, ибо позволяет мне превозмочь человечность мою.
Я заглотил две таблетки Лазаря, сделанные по моему собственному травяному рецепту, в надежде, что скоро отпустит.
– Говорит Шарманья, – бурлил Бутби, и галстук-бабочка его туго стягивал ему жирную шею. Он обошел меня фанфаронским кругом, бедра его вихлялися взад и вперед наподобье змеиных. Примерно так же, подозреваю я, они делали, когда под ним лежала утишенная леди Макмиллан. – Говорит Херманья.
И тут я осознал: она… Шестунья – здесь, в нем. Он служил ей добровольным носителем, делил с нею любовь превыше зова природы. Шестунья гнездилась в лорде Бутби идеальным пактом истинных возлюбленных, а все мясистые желанья животных гоном бороздились из нее прямо в его мерзоту. Именно ее присутствье ощутил я чуть раньше. Оно и впрямь выступило наружу.
