Меж смехотворным созданьем Стокера и этим синематическим трактатом в жанре ползучего нуара, «Носферату», чуял я, заложен и мой собственный образ. Старомодное высокомерье, я знаю, но когда Эйнштейн объявил, будто пространство нескончаемо, и моя собственная ценность возросла тысячекратно. Да и остальные не замедлили узреть злато в натуре моей.
Я скрутил себе руки кренделями и подвел их под свой подбородок в манере увечного. Затем позволил голове своей выпирать и кивать – и агрессивно захромал вперед так, чтобы колени мои терлися друг об дружку, аки у птицы-падальщика. До чего ж сии елементарные феатральные мазки прибавляют лоска моей репутацьи.
Ветерок от моего прохода коснулся Флоренс, и она втайне отхлебнула абсенту. Зовите сие судьбою – либо же фатумом, – но я знал: мое эрзац-увечье ея возбудило. Я ощущал, как дыбятся ея подстегнутые бедра, отягощенные несвоевременным разгоряченьем.
Мои лжесвидетельские уста были удовлетворены.
Из меня предельным ржаньем исторгся скотский хрюк. Подобное вниманье к искусности детали является мне в гордыне моей.
– Жизнь такова, какой ты предпочтешь ее создать.
Я поделился сею информацьей с Флоренс в добром духе сотрудничества. Не то чтоб я рассчитывал на упоминанье моего авторства ее супругом; вкусом к эдакому он николи не располагал.
По другой стороне улицы гуськом шествовали еще сорванцы. Бабочки – крупные, яко Незримые Миры, казалось, отбра сывают на них тени. Да еще свастики, столь фейски высокие, ххммм, что со стоном выносились из белых кучевых облаков и вносились в них обратно, слаще медосахарного за́мка Гренделя, хладней сердца Снежной Королевы.
Мы все слыхали те чудесные сказки из Германьи. О лагерях среди лесов, вдохновленных Братьями Гримм, где нет ничего важней вниманья к коже. Естьли и существует половой акт, вызывающий бо́льшую течку, нежели свежеванье, мне неведом восторг такового. Исторженье плоти в ми-миноре для меня – звук столь же будоражащий, что и соната Моцарта.
Один слух интриговал меня более прочего, возбуждал крепость в моей amour – Дом Кожи. Как мне излагали сию исторью, Химмлер экспроприировал на юге Францьи земельный участок, окруженный глубоким рвом. Так воздвигнул он на манер круглого средневекового посада запутанную раму режущих костей, в кою вплел и прибил к коей человечью кожу, при отделеньи от тела сохраненную; розовейше розовые, белейше белые, сладчайше габардинные цыганно-чорные кожные костюмы, скроенные и сшитые, дабы покрыть всю зачарованную кривую твердыню зрелищною паутиной.
Вход в нее за темными водами рва сконструирован был из шкуры Квазимодо – продубленной погодою и утыканной колючками проволочных волосьев горбуна. Прекрасная шкурка Эсмеральды сметана была и растянута так, чтобы покрывать собою весь пролет крыши, а ея льняные чорные локоны заплели вкруг дымовой трубы из бедренных костей и грудной клетки. Там и сям добавили кожи придворных Jude-frauen – они сообщали лишний слой одежек, не дававших замерзнуть солдатам СС Имперского Райха, пока те занимались там своими неприглядными делишками.
Всего себя на заднюю дверную раму отдал ирландский великан Гранторо.
Подле меня крепко и прямо высился фонарный столб. Я несколько отпрянул, и человек, проходивший напротив, попросту тихо произнес:
– Он грядет.
Было б дон-кишотством применять к нему мою нераболепную склонность, посему я оставил его в покое – покамест.
Солнце уж поднялось выше, и я был уверен, что в неохватной вселенной за ним алчно прихорашивается мутовка звезд – как они делали и в тот вечер, когда в холодной грязи островной ея могилы погребли Дайану, Принцессу Уэльскую.
– Я жрать готов воздух и землю.
Словно б в присутствии воплощенного или развоплощенного существа, я туго обхватил руками свою грудь.
Обстоятельства принуждают даже человека молодого к изрядной доле неудобств.
– Ничего сего… – сказал я. Мимо изредка проползали редкие бархатцы такси. Повозок не было слыхать никаких. – … мне не предлагать.
Мартышкины деревья на Холме Варейка яростно отступали. Мост Бэттерси приобрел чудной оттенок, и единственной его обитательницею была женщина в вечернем платье из нетленной прюнели. Следит ли она за мною?
– Хоррор, вы та еще птица, тут и спорить неча. – За плечо меня цапнула рука размером с окорок. Равновесье и церемонность возвратилися ко мне быстро, и я резко развернулся на пятках своих с намереньем.
Предо мною стоял Томми Морэн и улыбался мне, уютно обернутый в алхимию своего ночного колпака.
Проследив за моим взглядом, он сместил сей нелепый предмет со своей массивной головы.
– Я знаю, тут должна быть шоферская фуражка. – Имитировал он восхитительно. – Дом сей известен своею респектабельностию. Оденьтесь подобающе своему положенью, глупый вы гусак.
Небрежно швырнул он колпак в придорожную канаву.
Томми идеально ухватил леди Дайану Моузли в духе Ноэла Кауарда. Меня изумило. Насколько мне было известно, бывший профессиональный боец никогда прежде не проявлял дара к сатире.
Он схватил меня за лацканы.
– Говорю же, странная вы птаха. Что сие на вас, где ваша Чорная Рубашка?
– Там же, где и ваша; в чулане, развешена в готовности к действьям.
Сегодня вечером, вещаючи из колыбели погребенного времени, я стану впервые говорить на Deutschlandsender. Нет у меня намерений обращаться к праздным мечтателям и прожектерам, да и нести всякий вздор, не стоящий вниманья человека солидного, тоже. Дабы не подпускать везенье чумного врача, я держусь языка своей музы sans peur et sans reproche.
– Воспрянь, слава моя, – побудил я.
Мясницкое лицо Томми живо просияло, и он хихикнул носом.
– Ладно уж, вам же не хочется на сие сборище банджоистов, верно?
– Токмо естьли вы станете оберегать мой королевский полупенс, – подтвердил я, и мой нахлест стал четою его нахлесту, ибо в кройке, так сказать, у меня опыт имеется.
Мы прибыли к «Бальной зале» – крупной куче Венецианской Готики – и остановились у врат.
Обхватив рукою его обширное плечо, я вместе с ним собользнул по поводу его нынешней должности в роли личного шофера Озуолда. Такова была его жертва; ему вовсе не обязательно было браться за сию низкую работу. Он владел приметными мясницкими заведеньями на центральных улицах Халла и Мэнчестера, управленье коими в свое отсутствье оставлял супруге своей Тони. Как и многие в те лихорадочные годы, он последовал за Моузли без вопросов, временно покинув детей и любимых своих ради высокой цели – Соцьялистической Англьи. Вытатуированная свастика на плече его выражала его преданность; багровые синяки на боецких его костяшках – наградные знаки его чести.
А бойцом и товарищем Томми был отменным – ОМ его очень любил, и, невзирая на обстоятельства его ухода, об сих его свойствах помнить будут всегда. Томми суждено было умереть несколько лет спустя в сравнительно раннем возрасте.
