Вокруг личности моей витало буйство пивной. Никогда терпеть не мог ложного пафоса взрослых, не говоря уж о скорби детей.
Очевидно, что нам следует быть где-то не тут.
– Давайте откочуем к пажитям потучней. – В голосе моем скрежетал гравий, а решимость исполняла меня. Меня пытались взять на гоп-стоп поющие побирушки, но я целеустремленно вел спутников своих вверх по ступеням к лиственным теням Променада Чейна. На променаде здесь собрались какие-то платочконосые, создав собою декоративное жульничество, и вскоре уж группки музыкантов, играющих на карнавальных каллиопах и пружинных музыкальных шкатулках, затянули «Magnifcat» Баха. Но такова была изначальная какофонья, размеченная барабанными конгами, кренящимися в боп, что я поначалу принял мелодию за композицью Юн Исана.
Солнце косо падало золотом сквозь листву, и в сердце мое начал биться торнадо – я отомкнул от общества Джека и Гаса, но для начала договорился увидеться с ними ввечеру в ЧОРНОДОМЕ, на моей радьо-программе в девять.
– Гудливая бует, милорд, – проницательно заметил Гас с ленивою хмурцой и улыбкою на яркой его персоне, кидая мне «адьё» на прощанье.
– Спросите у Пончика Пилзбёри, не хлебный ль у него хуй! – ответствовал я, уже переходя дорогу к «Челсийскому Горшечнику». – Скажите ему, сегодня вечером я стану вызывать его по имени.
Мой напористый шаг гаммельнской крысы приводился в действие решимостию, ибо сим поздним утром в мои намеренья с самого начал входило навестить сэра Озуолда и леди Дайану, каковые на лето поселялись в «Бальной зале Уистлера» в самом конце Променада Чейна.
Над главою моей ныли роторы геликоптеров, прибавляя собою к дисгармоньи, коя ныне уже звучала пряно, аки «Просто-кваша»
[11]. Мимо меня просунулись носами чорный седан и «кадиллак куп-де-вилль» с отражающими стеклами, и мне показалось, что за соответствующими рулями я краем глаза уловил Томми Морэна и Джона Бекетта. Но под нажимом я б и пенни не поставил на сие наблюденье – такова была мощь моего нынешнего сужденья, как в УУР
[12].
Такова арена, мыслится мне ныне, на кою падаем мы когда время сочится выделеньями прочь дабы жить в нескончаемом каченье всех вещей коим не хочется видеть как я падаю и кубарем лечу с головы до пят и живу я хорошо вправленный в бок своей жизни до того что дышу я чтоб видеть пять шиллингов и качусь к Острову Сокровищ в краткое паденье в преисподню что была вечно миром морских коньков в ливрею карбункульно холодных лигатур в любовь и золото к Стивенсону и Мередиту и Сёра и цвету и жутьбургу. Приближаясь к концу жизни своей, я иногда себя спрашиваю, зачем все ето было? Как могло столько усилий, столько вовлеченности, преданности и веры – как могло оно все ни к чему не притти?
Кончина Озуолда Моузли в день 3-го декабря месяца года 1980-го создала пустоту в моей жизни, кою ничто не заменит. Я страдал от непреходящего опустошенья духа, кое попросту бежит описанья, и утишить его не способно ничто. Никакими словами не передать и не выразить мое ощущенье утраты. Моузли был уникален. Для меня и многих протчих он предъявлялся величайшим англичанином своей эпохи. Его мне не хватает больше, чем я могу здесь изложить.
И тогда я был – и остаюсь поныне – человеком Моузли.
Но должен сказать в свете того, что за тем последовало: ни единое заданье не было слишком трудным, ни единая цель не была превыше стремленья к ней, ни одна цена не чересчур высока – для того, чтобы вновь объединить Англью как нацью.
Да будет снова велика Британья; и в сей час величайшей угрозы для Запада да воздвигнется ж из праха штандарт Hakenkreux, увенчанный историческими словами «Ihr habt doch gesiegt». Я горд умереть за свои идеалы; и мне жаль тех сынов Британьи, кто умер, не зная, за что.
Дабы рассеять туманистую росу чуждой культуры дворняжек, что плодится у нас в городах и деревнях и пьявками сосет из них, создавая блеваторью неравных браков и уродливых форм, – какой истинный англичанин не встанет под знамя сей амбицьи? Кто придерется к тем действиям, кои предприняли Британское соцьялистическое движенье и я во имя улучшенья всех наших жизней?
На Променаде Чейна проживала сама исторья Англьи. Многие писатели, художники и политики, лепившие судьбу нашей нацьи, жили тут. Какой же еще адрес был бы уместней для сэра Озуолда Моузли?
Вокруг меня стоячим партером роилась орда дневных сорванцов, за ними летали ласточки и стрижи, птицы пировали их объедками; «Дяди Самбо», «Чорноджеки», «Грушеслезки» и вездесущие «Крути-Верти».
Одесную от меня стоял весь пламенеющий Крозби-Холл с его позлащенным куполом, причудливыми флюгарками, свинцовыми оконными переплетами и леденцово-скрученными печными трубами, каковой после капитального ремонта стал напоминать дворец Тюдоров. Подобные потаканья оскорбляли всю мою эстетику. Быть может, новым владельцем его стал какой-нибудь ближневосточный владыка или же разбогатевший на нефти плутократ. За сию мишуру винить нужно Генриха VIII и сэра Томаса Мо – ответственность за такое направленье несут сии люди.
Поселившись в нумере 16 по Променаду Чейна со Суинбёрном и Джорджем Мередитом, Россетти не тратил зря времени и разбил изложницу своим зверинцем павлинов, кенгуру и вомбатов. Затем его примеру последовала вся художественная богема. «Джордж Элиот» гнездовалась в нумере 4-м – и померла там же в 1880 году, Хилэр Беллэк – в нумере 103, Дж. М. У. Тёрнер – в нумере 1129, а Уистлер – в нумере 96. Сэр Марк Брюнель (и сын его Изэмбарт Кингдом Брюнель), разработчик Великой восточной железной дороги, проживал здесь в нумере 98. В невесть каком нумере – мистер Карнацки, Ловец Призраков, а временно – Джефф Кунс в нумере 69, и тому подобное.
Сия чарующая парочка – Джейн Эшер и Джералд Скарф – встали на постой в нумере 10. Лишь вчера я легонько с ними отзавтракал. Мистер Скарф ручкой-мышкой, подсоединенной к его компьютеру, нарисовал мой портрет, коий вылился в фотосплав некоторой мощи, хотя мне и не польстил, разумеется. Мой купол головы с ее буколическим гребнем оказался узнаваемо человечьим, а вот насекомое тело, ея поддерживающее, он представил в виде мерзкой твердыни для всего ползучего по сей смердящей земле.
Когда я миновал дом Брэма Стокера – разглядел супругу его Флоренс на обычной ея позицьи: она выглядывала из-за цветастых штор Лорны Эшли, и ограниченья природы ея ея выдавали; она пристально пялилась на меня, как проделывала сие всегда, стоило мне совершить свой набег на сие захолустье.
Позднее она передавала мистеру Стокеру все нюансы моего существа. Тот как раз трудился над продолженьем своего бульварного чтива «Дракулы», и ему требовалась вся мыслимая подмога. У меня не имелось иллюзий в том, что именно я предоставляю ему сушильные козлы для новейшей инкарнацьи его антигероя. Частенько я наблюдал его на своих публичных выступленьях – он ныкался на периферьи толпы в надеждах, что я не замечу, как муза его Фурья высасывает само вещество жизни моей.
