Пока Джек швырялся в светляков персиками по полгинеи, что исправно было отмечено Гасом, я их оставил за обсужденьем obiter dicta рока и некий миг медлил на углу Минсин-лейн: вниманье мое привлеклось событьями, разыгравшимися высоко в синем небе над моею главой.
Я следил очесами за пролетом пламенного семита, как раз вступившего в длинную тучу. Та мерцала чистым пурпуром.
Фата Моргана ль она? Однако всего секунды спустя я узрел, что сие – стая розовых фламинго. После чего еврей нырнул в пухмяную подушку белого облачка.
Нескончаемые толпы, кишевшие окрест меня, расступились и уже отдельными личностями безмолвно стояли и наблю дали за сим мрачным призраком воздушным.
Я мог различить охристый блеск горящего еврея – тот исходил из ядра ореола. Я отметил, до чего медленно, казалось, ползет он по небесам, сверху и снизу заключенный в кольца белых кучевых облаков, словно добыча некоего инфернального охотника.
Мы прикрыли глаза от временного ослепленья солнцем – а долгое тело еврея висело под отчетливым укосом в воздухе. Ангелам не достанет столь изящества, сколь есть его у сего пируэ тирующего еврея, у сего изумительного дива небесного.
От Рифа Рог у побережья Ютландии к Доггер-банке и пловучему маяку «Тершеллинг» сей еврей-поджигатель пересек все Северное море с тою же уверенностию, что и Локи и его снежные волки по ледовой тундре.
Я был встревожен так же, как мои собратья-пешеходы (нет). Проложен ли курс семита к Остенду? Мелодийка у меня в голове слабо напоминала valse Брамса.
Все действия жизни моей и вольтижировка амбицьями приподняли меня над моими собратьями.
Выдающесть любого сорта – будь она по рожденью или ж достиженьям – есть естественная подмога взлету.
Играл я не в Бридж – в Пасьянс.
Передовица «Таймз» писала: «Сих летающих евреев нам будет не хватать, когда война закончится. Как явленье английской жизни они узнаваемы, доброжелательны и утешительны – яко Эл Боули и Джесси Мэттьюз, Лоренс Оливье и Вивьен Ли, Эдди Иззард и Джулиан Клэри, Сыр Чеддар и конфитюр Золотой Ошметок».
До чего быстро мы приспосабливаемся.
Кое-кто их называет «магнитками любви». Не вполне уверен, почему. Их траекторьи прекрасны, особливо когда они – в свободном паденье, аки сбитые альбатросы на всех парусах. Тогда все небеса сосредоточены на их жутком положеньи. Сии евреи-понюшки с их ярко горящими перистыми костьми – небо принадлежит им так же, как Гавриилу с его ордой.
По ночам их пламетрескучее присутствье небрежно иллюминирует наши светомаскировки. По личным причинам сие напоминает мне фильму Дейвида Лина 1944 года – «Эта счастливая порода», с Робертом Ньютоном, Силией Джонсон и Стэнли Холлоуэем.
И когда головокружительный косяк горящих евреев, кромсающий облака своим пламенным перелетом, проплывает мимо меня в спазме благодарности, я отдаю им честь и восхожу по 79 ступеням к гильотине, а под стопою у меня – мертвые воры.
Возможно, все – к лучшему.
Продолжаючи свой высокий полз надо мною, бедственный еврей сей потрескивал – словно обрывок просаленной бумаги, выброшенный в огонь.
Мой костюм запятнали брызги горячего шоколада.
Сочетанье высокой драммы и развлеченья уже стянуло воедино космополитическое собранье, и в воздухе висел тяжкий букет полового влеченья. Женщины превосходили числом мужчин в соотношенье два-к-одному.
Немногие женщины равнодушны к соблазнительной смерти. Дама подле меня держала в руке веер, изготовленный на манер синекрылой летучей мыши, и покручивала его с безразличьем, словно палочку для коктейля. Равновесье нравственности ея поколебало некое масштабное происшествие – и мне вовсе не пришлось долго ломать голову над ея паденьем.
Безо связи с вышеизложенным, сим, размышлял я, колебательные Juden суть переменные метафоры, обернутые ироньею.
Вспыхнула раздвоенная молнья – будто зайцы на метлах. Сим манером, ощущалось мне, тут явился Слуга Огня, Крупный Ухарь и Верховный Зазнайка всех Стихий.
Засим звезда еврея погасла – изожглась на воздусях, не лишив тем самым жизни ни англичанина, ни англичанку. Побыла пред нами лишь кратко, для нашего частного наслажденья – и оставила города наши и села без последствий адского своего удара. Медленно зрители принялись расходиться, быть может – разочарованные тем, что на погляд им на противной стороне улицы не выставили смерть.
Воссоединившися со своими спутниками, я продолжал фланировку к Набережной и Променаду Чейна. Странная штука в том, что ни один из них не зафиксировал драму, развернувшуюся в небесах, до того погружены они были в обсужденье достоинств Классического Рока.
Будучи слишком долго предоставлен собственному обществу, я склонен верить, что аз есмь единственный человек, поистине понимающий рок-н-ролл, на земле, а в сем кишащем рассаднике паразитов, кой называется Англьею, – и подавно.
Не в силах я передать никому наслажденья, получаемого от дружества людей с подобным вкусом и пониманьем. Столь редко сие качество.
В северном конце Слоун-стрит свернули мы у Церкви Святой Троицы – красивого зданья, сотворенного Джеймзом Сэвид жем. Сие собор, посвященный Искусствам и Ремеслам, с великолепно украшенными интериерами работы Бёрн-Джоунза и Уильяма Морриса.
К довольно уклончивому готелю «Кэдоган» чуть дальше по улице мы и проложили шаги свои. Сэр Джон Бечемен обессмертил сию гостиницу в своем стихотвореньи об аресте Оскара Уайлда в оной в 1895 году. У меня же любимым произведеньем о том периоде стало стихотворенье в книге Джона Уол терза «Поцелуй звезд» (1948), где он и описал, и покритиковал етос Желтых Девяностых в «Оскаре Уайлде и Обри Биэрдзли»:
Приключенье бойкое в эмоцьях завершалось,
Изукрасившись фарфором и победами за грош,
Когда Биэрдзли кистью шоркал померанцевые страхи —
Сатану не разглядишь в них из-за всех плюшевых груш.
Подходя с ними к гостинице, я заметил в тени ея, что прямо на мостовой какая-то сука разрешилась от бремени. Задняя часть животного застряла, приклеившися к тротуарным плитам. Детеныш родился мертвым – он с лапами вразброс валялся в луже бледного последа. Какой-то прохожий полунакинул на сей жалкий труп резедовато-зеленый шелковый шарф. У матери на морде до сих пор был сей изумленный вид преждевременной утраты.
Как и у большинства людей, у собак не имеется истинного пониманья скорби – за исключеньем ее броского значенья; она стала эпикурою страданья посредством преходящей добродетели само́й ощущаемой потери. Вскорости же природа возьмет свое и вновь притащит за собою Долг Бодрости – как она сие делает с матерьми по всему миру.
Вокруг нас, казалось, собралось крайне высокое процентное соотношенье парней с зачесанными назад желтыми волосами. Собутыльники, решил я, и опасности не представляют.
Гас воодушевленно излагал:
