Розамунда ответила на это слегка грубовато, и между сестрами завязалась дружеская перебранка, впрочем, ничуть не мешавшая им помогать Луне одеться. Общее напряжение разом пошло на убыль, на что сестры, по-видимому, и рассчитывали. Спустя пару минут Девен рискнул оглянуться, увидел, что Луна вновь приняла благопристойный вид, и, наконец, повернулся ко всем лицом.
– Я вовсе не собирался нарушать вашу приватность, – с неловким поклоном сказал он. – Простите меня, леди Луна.
Сии заученные слова извинения поразили Луну куда сильнее, чем следовало. Глаза Девена, пусть тоже синие, были куда светлее глаз провидца, волосы – не черными, а темно-русыми, да и весь его облик не отличался той неземной обреченностью, что свойственна смертным, живущим при Халцедоновом Дворе, однако в памяти немедля прозвучало эхо иного – дрожащего, едва различимого голоса.
«Прости меня…»
– Розамунда, Гертруда, – заговорила Луна, прерывая оживленную болтовню сестер. – Прошлой ночью… мне не пришло в голову об этом спросить, слишком уж многое произошло… Но перед смертью Тиресий… то есть Фрэнсис произнес одно имя – Суспирия. Думаю, имя дивной. Он просил у нее прощения.
Да, она полагала, что брауни это имя знакомо, но подобного эффекта не ожидала никак. Сестры в один голос ахнули, страдальчески сморщились, а на глазах Гертруды выступили слезы.
– Кто же она такая? – с изумлением спросила Луна.
– Правда ваша, она из дивных, – ответила Розамунда, прижимая сестру к себе и успокаивающе гладя ее плечо. – Фрэнсис любил ее всей душой, и она его – тоже.
Подобные романы нередко заканчивались трагедиями – особенно под властью Инвидианы.
– Что же с ней сталось?
Брауни подняла на Луну мрачный взгляд.
– Сидит себе на троне, в Халцедоновом Чертоге.
Поверить в это было столь сложно, что Луне невольно пришел на ум Зал Статуй: нет ли там изваяния дамы на троне? Но Розамунда, не мигая, смотрела ей прямо в глаза, а трон на весь подземный дворец имелся только один, и сидела на нем одна только Инвидиана.
Инвидиана…
Холодная, не знающая жалости королева двора дивных, полюбившая смертного… или вообще хоть кого-нибудь? Скорее зима породит на свет розу! Она же терзала Тиресия, скованного незримыми цепями, которые в силах разорвать только смерть, пуще всех своих живых игрушек! Быть может, Фрэнсис Мерримэн когда-то любил ее – да, в это Луна вполне могла бы поверить: смертные часто любят без оглядки на разум. Но Розамунда сказала, что Инвидиана тоже любила его…
– А я тебе говорила, – хлюпая носом, сказала сестре Гертруда. – Он ее помнил. Даже лишившись разума, потеряв все на свете, он не забыл ее.
Девен глядел на них во все глаза и явно не понимал ничего. Пожалуй, и сама Луна понимала немногим больше.
– Но если это правда, отчего вы молчали до сих пор? Ведь нам наверняка необходимо об этом знать!
Розамунда со вздохом усадила Гертруду на табурет.
– Вы правы, миледи. Но прошлой ночью на это не было времени, ведь вам следовало вернуться в Халцедоновый Чертог, пока кто-нибудь не успел заподозрить вас в смерти Фрэнсиса. К тому же вы, леди Луна, были жутко расстроены, и мне не хотелось расстраивать вас еще сильнее.
Луна немедля вспомнила утреннюю встречу с Инвидианой.
– Другими словами, вы не желали, чтоб я предстала перед Инвидианой в попытке вернуть ее благоволение, зная, что умерший у моих ног человек когда-то любил ее.
– Можно сказать и так, – закивала брауни. – Конечно, вы, леди Луна, лицедейка на славу, однако сумели бы сделать дело, не выдав себя?
– Теперь уж придется, – угрюмо сказала Луна, опустившись на свободный табурет. – О чем вы еще умолчали?
Девен прислонился к стене; руки скрещены на груди, лицо – словно окно, закрытое ставнем. Но Розамунда была расстроена так, что даже не попыталась уговорить его сесть.
– Долгая это история, – вздохнула она, примостившись на краешке одной из кроватей, – так что прошу: запаситесь терпением. Было дело, мы с Гертрудой жили на севере, а после… о, целую вечность назад, даже и не припомню, когда – перебрались сюда. На этом месте стоял другой постоялый двор, не «Ангел». Смертные все воевали промеж собой, и вот однажды – как раз на престол взошел новый король, первый из Генрихов Тюдоров – в дверь к нам постучалась женщина, дряхлая старуха. И, как бы это сказать…
Розамунда ненадолго умолкла, собираясь с мыслями.
– Увидев ее, мы сразу подумали: плохи ее дела. Но только после сообразили, насколько. Суспирию, понимаете ли, прокляли за какую-то древнюю обиду. Прокляли и обрекли страдать, подобно смертной. И дело-то было не в старости: дивный может быть стар, если так ему положено от природы, однако чувствовать себя при том великолепно. Она дряхлела. Слабела, чахла – словом, претерпевала все недуги да немощи, что приходят со временем к смертным.
Девен негромко хмыкнул, и брауни подняла на него взгляд.
– Знаю, знаю, о чем вы, мастер Девен, подумали. Ах-ах, экий ужас: одну из нашего племени постигла судьба, с которой сталкивается любой смертный! Да, от вас я сочувствия к ней и не ожидала. Но вообразите себе, если сможете, каково придется той, для кого подобные вещи неестественны?
Если Девен и проникся сочувствием к несчастной, то никак сего не проявил.
– Так вот, она рассказала нам, – продолжила Розамунда, – что обречена страдать, пока не искупит своего проступка. Надо заметить, целую вечность она полагала, что эти страдания и есть искупление – вроде как епитимья, налагаемая на смертных во искупление грехов. Однако со временем сообразила, что тут нужно нечто большее – что страдания будут длиться, пока она не исправит совершенное зло.
– Минутку, – вмешался Девен. – Насколько же она была старой, если страдала «целую вечность»? Ведь всякому старению есть предел. Или она, подобно Титону, иссохла от старости настолько, что превратилась в цикаду?
– Нет, мастер Девен, – сквозь всхлипы ответила Гертруда. – Вы совершенно правы: это не могло продолжаться вечно. Она старилась, а когда жизненный срок, отпущенный смертному, подходил к концу… можно сказать, умирала. Сбрасывала старое, дряхлое тело, вновь становилась прекрасной и юной, несколько лет наслаждалась этакой жизнью, а после все начиналось сызнова.
У Луны болезненно заныло в желудке. Одно дело – принять облик смертного, чтобы укрыться за ним, однако хворать, дряхлеть и умирать, как смертные, выползать из гниющего, ослабшего, покрытого «печеночными пятнами» тела, зная, что все начинается снова…
– Мы ей, уж чем смогли, пособили, – продолжила Розамунда. – Но ведь и память ее ослабла, как память смертной: она не в силах была ясно вспомнить, за какую обиду проклята. Знала одно: произошло все здесь, на месте нынешнего Лондона, потому-то она и вернулась сюда, на поиски тех, кто мог бы подсказать, что ей делать.
