Оставив сады, мы медленно двинулись вокруг купола. С другой стороны открылась площадь с солнечными часами.
– Я нашла часы, которые потерял Калигула. Отсюда они действительно как на ладони, даже как на руке. А улицы – это ремешки часов. Смотри, мы поднялись выше апостолов. На несколько минут стали ближе к Богу, чем они, – запела в голосе Анны Сикстинская капелла. По оде ее радости было слышно, что Рим она любила искренне, как ребенок – мать.
Апостолы, как и прежде, смотрели вниз на толпу. Толпа жаждала зрелищ, которые оставили в стенах Ватиканской галереи Леонардо да Винчи, Тициан, Караваджо, Рафаэль и другие гении.
Спустившись с небес, мы решили зайти внутрь собора.
– Красиво! Нет, концептуально, – засмеялась я. – Микеланджело? – вглядывалась она в изящную мифологию мозаики.
– Он самый.
– Тоже ангел Миша.
– Точно, я даже не думал никогда об этом, – улыбнулся Борис.
– А я до сих пор не знаю, о чем ты все время думаешь.
– Видимо, не о том, раз не замечаю очевидное.
– Как говорила одна моя знакомая – «Зачем мне видеть очевидное, когда я могу чувствовать невероятное», – поцеловала я Бориса в щеку и вдохнула запах его лица. Пахло мужеством. Легкая щетина и отголосок какой-то приятной воды, может быть, даже артезианской.
– Неплохая идея…
– Да, мне тоже нравится, – не дала я ему закончить мысль.
– Микеланджело не может не нравиться.
– Кругом он.
– Правда, доводили до ума другие, – тихо произнес Борис.
– Чувствуется, старались слишком, как всякие прилежные ученики.
– Знали бы они, как перестарались. Народ сюда так и тянет со всей планеты каким-то историческим магнитом.
– Народу много, это факт. Но вот почему? За себя ответить не могу. Может, ты знаешь, почему меня так тянет именно сюда, в Рим?
– Не знаю, возможно, ты, как все эти люди, пришедшие сюда, пытаешься найти место в своей вселенной капризов и стихий, хочешь открыть какую-то свою тайну, определить вектор собственного пути к личному счастью или узнать его у римских апостолов, патрициев и художников. Хотя на мученицу ты не похожа. Может быть, это просто исповедь, которая выражается очарованием и впечатлением.
– Про исповедь было хорошо. Красиво.
– Ну не всех же подавать на алтарь жестокой смерти, пусть даже созрели плоды исторического момента. Эта честь предоставляется избранным.
– Почему именно это красивое место вобрало в себя столько зла, столько красоты и святости?
– Что здесь ни сотвори, все прекрасно: и жизнь, и смерть, и созерцание.
Рим. Пинакотека
– Не устала еще? – спросил меня после двух часов болтания по Ватиканским галереям Борис.
– Нет, я люблю много ходить. Мы еще обязательно зайдем в Пинакотеку. Чувствуешь, меня туда прямо засасывает, где бы я ни была. Прямо трясина. Омут. Одна лестница чего стоит.
Пройдясь по залам музея Пия-Климента мы попали в долгожданную воронку.
– Какая лестница! – взглянула вниз через перила Анна.
– Не лестница, а карьера.
– Кому как. Для меня эта винтовая лестница – самая красивая воронка в мире, радостно побежала по ступеням Анна.
– Да, хороший штопор, – снисходительно заметил Борис.
– Ты просто привык. А вот люди уходят в штопор группами, – показала она туристов, которые считали ступени. – Я их понимаю. Затягивает, как в омут, с головой, и не важно, спускаешься ты или поднимаешься, с одной стороны возносит к небесам, с другой – бросает на самое дно. Головокружительно. Гениальное творение.
– Как всегда в Риме, не обошлось без Микеланджело, – вздохнул Борис. – Вообще он сконструировал макет ДНК. Тот получился огромный, и Микеланджело думал, Куда его девать? Потом присмотрелся: «Ба, да это же лестница! Куда бы ее пристроить? Куда бы по ней подняться?»
Здесь экскурсовод с группой туристов словно подтвердил слова Бориса:
– По легенде, идея двойной спиралевидной лестницы родилась у Микеланджело. Уже тогда он спроектировал ее похожей на структуру молекулы ДНК. Оригинальная лестница архитектора Браманте закрыта для посетителей. Поэтому мы сейчас с вами находимся на второй.
– Анти-Браманте, – тихо шепнула Борису Анна.
– Она получила название Браманте – Момо, – поправил ее экскурсовод, который вел туристов. Группу медленно, но верно затягивало в воронку. – Построена лестница в тысяча девятьсот тридцать втором году, спустя четыре века после гениального архитектурного решения Донато Браманте. Автором шедевра стал архитектор Джузеппе Момо.
– А что на самом верху? – спросил кто-то из туристов.
– Как что? Небо, – произнесла Анна еще тише.
– Если подняться до самого верха, то там будет Почта Ватикана, – ответил гид.
– Кто-то пишет письма Папе-Ноэлю, кто-то папе римскому, – остановились мы у перил, чтобы отпустить туристов. Надоели, особенно экскурсовод. Жужжит и жужжит.
– Головокружительно, как при поцелуях. Раньше я приходила сюда одна целоваться.
– Удобно, – усмехнулся Борис.
– Кажется, лестница движется сама, как эскалатор. Забавно, – опустила я голову вниз.
– Все дело в ступенях. На галерке они пологие и широкие.
– Да, очень похоже на театр. А что в партере?
– Там обычные.
– Наверное, любимый спектакль моей жизни. На который я готова ходить вечно. Что скажет по этому поводу главный концептуалист?
– После такого штопора неплохо было бы откупорить бутылочку.
– Из Пинакотеки в винотеку?
– Ага, я тут знаю поблизости одну, – прямо с лестницы повел Борис меня в очередной винный погреб искать истину. Чем дальше мы отходили от Ватиканского музея, тем заметнее редели ряды туристов, под ногами все та же старая брусчатка и узкие улицы прижимали друг к другу дома, выжимая из пространства все до последнего дюйма, а людей буквально заставляли куда-нибудь зайти перекусить или выпить.
– Район номер тринадцать. Трастевере.
– Хорошая цифра. А что значит?
– За Тибром.
* * *
– Так вот, когда апостола Петра приговорили к распятию, он попросил, чтобы распяли его головой вниз.
– Вот откуда растут ноги концептуализма. Не хотел повторяться, – комментировала рассказ Бориса Анна.
– Ну, почти. Петр считал, что умереть в такой же позе – слишком много чести.
– Чести много не бывает. То есть антипапа?
