Многим из них казалось, что живут они не своей жизнью, что все это некий муляж, роль, чья-то куцая фантазия, и когда они не в себе, они выходят из себя. Бац – и здесь их озаряет – вот она настоящая я. Я хочу быть такой всегда, делать, что хочу, как хочу и когда хочу. Но здесь родной голос: «Мам, мам!» Они снова возвращались к себе, к своей семейной рутине.
Судя по рассказам, выходили все. Варварства в мамах хватало, скорее всего, это те, что родили без большой любви, не в том месте, не с тем человеком. И такое бывает, спали вроде с тем человеком, а родили – уже с другим. Их было жалко, они не умели терпеть, но доля правды тешила самолюбие в их словах. Казалось даже, что все это похоже на самоиронию, как способ защиты. Самоирония – это неуязвимость. Но они чувствовались уязвленными.
– Все достало! Плач, сиська, памперсы… – Начала свою исповедь высокая дородная женщина. Я качала на качелях Римму, мамаша – коляску. – Рожай, – советовали, «отстреляйся», а потом застрелись. Родила. Говорили, второй ребенок спокойнее. Радость. Мало того что характер говно, так и кругом тоже говно. Кто-то пустил утку, что роды омолаживают. В каком месте? Скорее всего, это сказал мужик, которого самого надо заставить выносить и родить. Посмотрела бы я, как поседеют его яйца. А потом покроются скорлупой, когда румяный младенец начнет поднимать его по несколько раз за ночь. Хочется убить, чтобы спал мертвым сном. Пока он сосет, чувствуешь, как добро и зло борются в твоей крови, немного успокаиваешься и чувствуешь единение крови. Ты мой герой. Только бы уснул, в итоге засыпаю сама, зло засыпает. Добро побеждает до следующего ночного подъема.
d’Рим. Уста истины
Стоишь у кромки площадки, наблюдаешь за своей, никого не трогаешь, а люди за каких-то несколько минут успевают рассказать всю свою жизнь.
– Ты не знаешь, что такое ребенок – аутист. Это жесть. Ему уже четыре, а у меня уже нет ни любви, ни сил. Молчит, не может говорить, меня не понимает или не хочет понимать. Гадит в штаны, хотя не должен бы, ведь пазлы сложные он как-то собирает.
Младшему годик, и он моя отдушина. С ним я отдыхаю, с ним мне хорошо. Но старший… И я понимаю, что это из-за его диагноза я меньше стала его любить, и от этого еще больше ненавижу себя. Чем больше не люблю, тем больше себя ненавижу.
С болью вспоминаю, как обожала старшего в годик, когда еще не знала о диагнозе. Хорошо, хоть удалось пристроить в садик для особенных детей.
На глазах женщины выступили слезы. Она стояла рядом и качала коляску, в которой спал малыш.
Словно я была сама церковь Санта-Мария-ин-Космедин с ее Устами истины. И все мамаши по очереди норовили исповедаться до того, как им откусят руку за чудовищные мысли. Женская хитрость способна обвести любого.
Я понимала, что на деле никакой я не детектор лжи, а так – канализационный люк, сточная канава, сбрасывайте сюда все свое дерьмо. Я вспомнила Уста истины, к которым, будто неверную жену в Средние века, повел меня как-то Борис.
– Веришь?
– А ты не веришь? – усмехнулась Анна.
– Само собой, верю. В Риме полно безруких… художников, – отшутился Борис. Лично я рисковать не могу у меня всего две руки. Когда-то этот люк действительно наводил ужас на всех жителей Рима, из безобидного канализационного люка превратился в беспощадного судью. Жители боялись его как огня. Рядом находился рынок, поэтому к Устам истины зачастую приводили мошенников и воров, а также женщин, которые подозревались в измене.
– Какая несправедливость, а ты спрашиваешь, почему женщины лезут в мужские дела. Их всегда притесняли, подозревали, одним словом, не любили.
– Не любить значительно проще.
– Вот именно, пользовались. А потом – на детектор лжи, чтобы боялись.
– А как не бояться? Частенько жертва вытаскивала из пасти окровавленный обрубок руки. За мраморной маской находился палач, который отрубал топором руку лжецу.
– Это правда? Как же он решал, кого казнить, кого миловать?
– Видимо, он выбирал руки с кольцами.
– Практично.
– Или просто каждого десятого, для устрашения. В Средневековье родители рассказывали детям страшилки об ужасной маске, пытаясь приучить их к правде. Посеянный в душе страх заставлял людей еще по дороге к Устам признаться во всех смертных грехах.
– По поводу каждого десятого очень жестоко, – наконец подошла наша очередь проделать этот фокус.
– Еще бы. Боишься? – улыбнулся Борис.
– Чего мне бояться?
– По статистике человек в среднем лжет в день около тридцати раз.
– Это не про меня. Надеюсь, я не буду десятым, – сунула она левую руку в пасть судье. Внутри было прохладно, сыро и одиноко. Правда – женщина одинокая.
– Как видишь, я с тобой честна.
– Я даже не сомневался.
– А чей это портрет? С кого ваяли? – провела рукой по волосам мраморного мужчины Анна.
– По одной версии, эта маска бога Тритона, по другой – Эрколя Победителя, римский вариант Геракла. Именно он прославился ненавистью к плутам, откусывая им руки.
Рим. Отель
– Любимые уста истины. Здесь тепло и совсем не страшно, – искусно играла рука Бориса с моими чувствами, когда мы валялись в постели.
– Не боишься остаться без пальцев? – шепнула я ему тихо.
– А ты не боишься, что тогда тебе будет меня не хватать?
– Я бы сказала – не схватить. И начнется великая женская депрессия.
– Мне кажется, у тебя никогда не бывает депрессий.
– Так считают все женщины, пока их кто-нибудь не оставит.
– Не оставлю, – впился губами в мою шею Борис.
– Не оставляй… следов, – засмеялась я.
Кровать в номере была из массива, мощная, дубовая, не раскачивалась, несмотря на шторм в постели. Крышу мою снесло, она валялась где-то на полу вместе с одеждой. Утром ее надо будет чинить и ставить на место, но это будет утром, скорее всего даже днем. «Просекко» должно в этом помочь. Початая бутылка стояла прямо на полу и рядом нехитрая закуска: мое платье, белье, его джинсы, трусы, рубашка. Настоящая страсть – это когда ты не ищешь стул, чтобы раздеться.
d’Рим. Пантеон
Под ногами шуршали листья. Я переминалась с ноги на ногу, пытаясь собрать листопад в кучку. Это шуршание совпадало по тональности с речью пуховика, который пытался согреть мои уши своей философией:
– Все мы живем по законам времени, куда бы ни шли, как часы, идем по кругу. Я уже пошла на второй. У меня двое. Это капец. Я не представляла, насколько это тяжко. Кто виноват, что я не сделала аборт со вторым, сбежала из больницы? Постоянно думаю, что зря я лежала на сохранении, не надо было ничего сохранять, если не сохранялось. Кто виноват? Конечно я сама! Кто виноват, что дети бешеные, как и я? Только я! Можно было свалить на наследственность, можно было бы просто свалить, но я просто отдалась судьбе. То есть – не успела приготовить кашу – ешьте хлеб, нет чистой одежды – ходите в б/у, и плевать на общественное мнение. Пусть муж мнением занимается, а хочешь заняться любовью – искупай и уложи обоих, потом приходи, бери. Только я буду лежать как бревно, потому что устала. Ты подумаешь, я баба с яйцами? Да, только яйца давно цыплятами стали, теперь жди, пока они оперятся и улетят. Нет, женственности во мне тоже хватает, только она спит, забилась где-то в угол и спит, она ненавидит крики детей. Благо, скоро на работу выйду. Заведутся свои деньги, приведу себя в порядок, уеду на море одна, я ведь заслужила? Каждой маме это просто необходимо: почувствовать себя собой.
