И началось: исторические реконструкции, великосветские артефакты, рок-н-ролл и все, что должен пережить художник-промысловик. В общем, около сотни изделий.
Потом были творческие спады, коллекционные горячки, изделия по случаю. Большую часть созданного я раздаривал, что-то носил сам. Но, так или иначе, «железки» всегда пленяли мою фантазию. Я испытывал дикое раздражение, заходя в отечественные ювелирные магазины и наблюдая, как бездарно переводится золото или бриллианты. У меня складывалось устойчивое ощущение, что кому-то выгоден этот саботаж. И я продолжал фантазировать.
В итоге летом сего года с единомышленниками из нескольких почтенных ювелирных производств мы решили создать самостоятельный бренд и радовать людей, тяготеющих к неформальному самовыражению, своими отлитыми в металле идеями. На законной основе и за деньги, разумеется. Тут же встал вопрос о титульном изделии, и я вспомнил про «драгоценность» из детства.
Какая же она должна быть, какую представлять легенду, что сигнализировать миру о своем владельце? Был необходим параметр некой житейской универсальности, что, собственно говоря, практически невозможно. Хотя…
Я вспомнил, как, находясь на Святой земле, ломал голову: куда бы воды из Иордана набрать, земли пустыни израильской припасти? Да так, чтобы потом можно было эти святыни всегда иметь с собой. Тут же вспомнились строки средневекового автора: «и каждую ночь он собирал в кубок свет полной луны». Я понял, что это должен быть некий сосуд, предназначенный для хранения действительно самого важного и при этом являющийся самостоятельным художественным объектом. Так появился «реликвариум». Над его техническим воплощением несколько месяцев корпели лучшие ювелиры-технологи Страны восходящего солнца, а окончательную сборку произвели дотошные жители Туманного Альбиона.
На титульную сторону я, естественно, вынес изображение креста. Пусть то, что будет располагаться внутри, находится под защитой символа Вечной Жизни. Мой друг-теолог заверил меня, что данное изделие вполне может заменить нательный крест при совершении над изделием соответствующего чина освящения «креста, носимаго на персех». В благодарность за консультацию и памятуя о слабом сердце теолога, я увеличил диаметр внутренней колбы до возможности ношения в ней нитроглицерина.
Что же касаемо метафизического смысла «реликвариума», то, наверное, это выраженный в металле мой личный девиз: «Жизнь – это сказка, только каждый ее пишет сам».
Часть вторая
Просто кино
Трансформация
О чем поет ночная птица? Да ни о чем, собственно. Поет – и все. По приколу пичуге. Так же и мне, схоластику. Иду по улице и судорожно смекаю: куда бы подошвой шлепнуть? И ведь не потому, что некуда, а потому, что везде опоздал. А поди откажись! В журнале – зарплата. Небольшая, но регулярная. В Академии Станиславского – идеалы. Правда, не мои, но все-таки идеалы. В кинематографе – возможности. Не то чтобы наверняка, но поди знай, может, завтра все наладится и за инфаркты начнут миллионные гонорары выдавать. Дом куплю на сороковом километре, церковь на перекрестке поставлю, звезде своей предрассветной Оксане себя на пять дней в неделю отдам. Хай балуется. А сам в оставшиеся два дня сяду на балконе и приключенческий роман человечеству лупану. Много ли надо ходоку в большие люди Ивану Охлобыстину? Фиг да копейка, лишь бы жизнь не промелькнула.
– Предлагаю главную роль в моем фильме. Восемь с половиной миллионов долларов, – олицетворяется кинорежиссер Григорий Константинопольский и требует самопожертвования.
Видишь ли, не устраивает его моя комплекция и фасон сорочек. Попросту говоря – садись на клизму, иначе домохозяйки не допетрят, что ты настоящий эстет.
– Григорий! – отвечаю я. – Я, к сожалению, знаю, что объединяет всех женщин на свете. Но мой жизненный опыт также подсказывает мне, что домохозяйки все-таки не верят в культуру. Им больше по нраву щекастый дальнобойщик. Если при всем этом он еще какой-нибудь стишок знает, то вообще никакой конкуренции. А я как раз стишок знаю: «Не унимай, не унимай мои отчаянные неги…»
– Нет, нет и нет! – негодует Константинопольский. – Это все не модно уже! Теперь в почете длинные волосы и туфли на платформе. Нам нужна трансформация. Мы тебя посадим на диету, поведем в солярий, нарастим кудри до грудей и вставим три золотые фиксы.
– Помилуй, отец родной! – пугаюсь я. – А фиксы-то зачем?
– Экзистенциализм кипит в нашем герое, – совсем не смущается Григорий.
И потекла река моей жизни вспять. Молодел на глазах. Бабушки у подъезда первыми заметили перемены и порекомендовали бросить Оксанку. В мое отсутствие ей посоветовали то же самое. Участковый перестал заходить за взяткой. Мало ли что! Коллега Орлов предложил издать с моим участием плакат с поучительной надписью: «Алкоголизм излечим».
На девятый день голодания я обнаружил себя стоящим с неопределенными мыслями в голове над спящей супругой и от греха подальше поехал в клуб «Кино». Там над огромным блюдом с печеной лососиной я встретил Григория.
– А у меня конституция такая! – быстро оправдался он.
– Григорий! – говорю я. – Я не понимаю поэзию Иосифа Бродского, я недолюбливаю живопись Шагала и брезгую трансвеститами. Я не очень культурный человек. Поэтому либо я возвращаюсь в прежнее состояние, либо я умываю руки. У меня дети и социальный статус.
– А фиксы и кудри? – озаботился он, при этом продолжая уминать за обе щеки хрустящую лососину.
– Хоть хвост пришивай, – развел я руками и заказал себе шесть кружек пива и четыре шашлыка.
На следующий день мы вошли в здание гостиницы «Космос», где на первом этаже расположился косметический салон с неудобоваримым названием то ли «Жак Ли Саж», то ли «Жак Ди Саж». Там в течение часа к моим отнюдь не густым волосам при помощи какого-то паяльника были приделаны четыре жидкие пряди, по словам представителя фирмы ранее принадлежавшие испанским монашкам. Следом меня отвезли к зубному технику, и через два часа я вышел от него с тремя накладными золотыми коронками. Удовлетворившись проделанной работой, пронырливый Григорий наконец отпустил меня восвояси.
В редакцию я показаться в таком виде не рискнул и по дороге домой заехал на Тверскую в офис своего однополчанина Сашки Каримова. Сашки на месте не оказалось, и я сел в его кабинете передохнуть от культурных трансформаций. На второй минуте отдыха, любуясь видом из окна на Белорусский вокзал, я стянул с зубов коронки, положил их в пустой стакан на столе и залил еще теплой водой из электрического чайника. Тут и вошел мрачный Каримов. Он молча поприветствовал меня жестом, также молча подошел к столу и отчаянно, махом вылил себе в рот все содержимое стакана. После чего пожаловался: «Не дают работать, и все тут!» Обомлев от ужаса, я схватил стакан, заглянул туда и, естественно ничего не обнаружив, вскрикнул:
– Ты же мои коронки сожрал!
– Какие коронки? – не понял однополчанин.
– Золотые! Для трансформации! – ответил я, все еще надеясь, что он рассмеется и вытащит изо рта ловко уловленные языком протезы. Но он, не думая веселиться, помертвевшим голосом переспросил:
