Звук отражался от огромного белого потолка, летел, как в опере. Закрывал пространство, вибрировал в груди…
– Слышите, какая здесь акустика? – сказал Водяник с восхищением. – Потрясающе! Они выстроили здесь целую акустическую систему! Видите вон те экраны? Думаю, здесь все подобрано с расчетом на оперное пение. До мелочей рассчитана акустика помещения, поглощение звуков, да все! Оказывается, это не совсем легенда – про станцию людей, поющих как ангелы.
Иван посмотрел на профессора.
Нет, все-таки из таких людей надо делать тюбинги. Износу им не будет.
Наконец их через путевой туннель провели по коллектору и затолкали в камеру под платформой станции. Дверь закрылась. Иван огляделся. Здесь были брошены на пол матрасы, с потолка свисала лампочка на шнуре. Белый отсвет таял на сетчатке глаза, Иван отвернулся.
В следующее мгновение в камеру ворвался шум и гомон.
Дверь открылась.
После короткой драки в открытый проем закинули Уберфюрера.
Дверь закрылась. Молчание.
– Как ты? – спросил Иван, глядя на распростертого на полу скинхеда. Да на нем живого места нет…
– Даже бить не умеют, – с презрением произнес тот. – Одно слово: бабы.
* * *
– Хоть и бабы, но какие-то здоровенные они, ваши кастраты. – Убер, кряхтя поднялся, почесал затылок. – Тьфу ты. – Он сплюнул красным. – Почему, Проф?
– Очень просто, – сказал Водяник. – Вы в плену заблуждений.
– Ага. – Уберфюрер ухмыльнулся. – Я оттуда и не выходил.
– Итак, – сказал Проф. – При проведении операции в юном возрасте у мальчиков происходит изменение гормонального баланса. Рост костей не подавляется тестостероном, как обычно у подростков, а наоборот – вследствие чего высокий рост, длинные руки, бледная гладкая кожа. То есть все это кастраты обычно получают в наследство от…
– Мясницкого ножа, точно, – закончил Уберфюрер.
– Вы будете меня и дальше перебивать?! – возмутился Водяник.
– Простите, Проф, – сказал Иван. – Он больше не будет.
– Кастраты – высокие сильные люди. Во времена Ренессанса существовал целый бизнес на кастрированных мальчиках. Они пели в церковных хорах, выступали в опере, вели жизнь избалованных вниманием публики звезд. По сведениям историков, в те времена кастрировалось до пяти тысяч мальчиков в год…
Уберфюрер выглядел потрясенным.
– Да пиздец какой-то! Их самих надо бы.
– Единственные дошедшие до нас записи пения кастратов – это пластинка, записанная одним из последних знаменитых оперных кастратов – Алессандро Морески. – Профессор хмыкнул. – Да уж.
– Вы ее слышали? – спросил Иван.
– Да. Ощущения… странные, прямо скажу. А тут услышать вживую… – Водяник задумался.
Иван оглядел компанию. Веселого, прямо скажем, мало. Только вырвались из плена, расслабились – и снова плен. Кузнецов сидел потерянный. Профессор задумчивый. Мандела невозмутимый. Уберфюрер – злой, облизывал разбитую губу и хрустел костяшками.
– Как оно? – спросил его Иван.
– Здорово. Просто слов нет. – Уберфюрер передернул плечами. – Там нас ослепить собирались, а здесь что – кастрировать?
Приятная перспектива, однако.
– Лучше уж ослепить, – пробормотал Иван.
– Понимаю тебя, брат.
Время шло. Зачем их, черт возьми, взяли? Иван начал ходить из угла в угол камеры.
– Долбаная неопределенность, – сказал Уберфюрер вслух. – Ненавижу!
– Я тоже, – поддакнул вдруг Мандела.
Тяжелый взгляд голубых глаз скинхеда медленно, словно входящий в плоть нож, пронзил негра. Уберфюрер повернул голову чуть в сторону, словно расширяя рану, чтобы пошла кровь… и выдернул взгляд. Закрыл глаза.
Мандела пошатнулся.
– Правильно говоришь, – сказал Уберфюрер, сидя с закрытыми глазами.
– А выгляжу неправильно? – спросил Мандела с вызовом. – Ну, извини.
Убер поднял веки.
– Видишь, тебе даже не надо ничего объяснять, – сказал он. – Умничка!
– Иди ты знаешь куда, – сказал Мандела почти беззлобно.
Иван встал между ними.
– А ну хватит! Заебали уже. Мы сейчас в одинаковом положении находимся. И выбираться нам придется вместе – хотите вы того или нет. Устроили тут детский сад, бля. А те, за стеной, слушают и радуются.
– Ну все, понесло в демагогию, – поморщился Убер. Но выступать на время перестал. – Ты бы лучше его спросил, что он на Просвете забыл?
Иван посмотрел на негра. А ведь действительно…
– Да так, – уклончиво сказал Мандела. – Дела.
Иван внимательно оглядел посланца Техноложки и мысленно поставил галочку: выспросить того попозже. Что-то за этим крылось… интересное.
* * *
Через час Ивана забрали на допрос. Два высоченных кастрата – бедра у них были по-женски широкие, походка соответствующая – привели его в крошечную комнатку под платформой. Под потолком горела энергосберегающая лампочка; холодный белый свет ложился на лицо сидящего за столом – тоже кастрат, решил Иван, но такой… молодцеватый.
– Садитесь.
Иван сел. Стул под ним скрипнул.
– Это ваш паспорт? – спросил молодцеватый. Показал Ивану развернутый документ. Фотография там была сделана, еще когда обладателю паспорта было лет семь-восемь. Плохого качества, затемненная.
По этой фотографии с тем же успехом можно было опознать и Убера, и даже Манделу.
– Мой, – сказал Иван.
– Горелов Иван Сергеевич, правильно? – Молодцеватый смотрел с равнодушным, профессиональным интересом. Чем-то он напомнил Ивану Орлова – начальника СБ «Адмиралтейской». Та еще сволочь.
Кулаки сжались.
Что мне ты, подумал Иван. Я с Мемовым глаза в глаза общался. Иван расслабился и откинулся на стуле.
– Отвечайте на вопрос, пожалуйста, – сказал молодцеватый.
– Правильно.
– Что правильно?
– Что я – Горелов Иван Сергеевич. – Иван выпрямился. – Или вас что-то другое интересует? Еще я увлекаюсь коллекционированием открыток с видами на Петропавловскую крепость.
– Не надо умничать, – заметил молодцеватый. – Это в ваших же интересах… Следующий вопрос: на какой станции вы родились?
Иван хмыкнул.
– Я родился до Катастрофы вообще-то. Чем вы хотите загнать меня в угол? Станционным штампом? Это было бы забавно.
– У вас штамп «Площади Восстания», верно?
– И что? Я там оказался после Катастрофы, – соврал Иван. Впрочем, это написано в его фальшивом паспорте, а значит для Горелова Ивана Сергеевича это не совсем ложь. – Это преступление?
