Да и я, почувствовав исходивший от него запах свежей земли, ощутила что‐то вроде омерзения и потому на его застенчиво-дружеские фразы отвечала односложными репликами – словно редкие капли воды падали из неисправного крана.
Он попробовал было рассказать мне, как похоронил пса, но поскольку я не проявила интереса ни к тому, где находится могила, ни к подробностям этого, как он выразился, печального поручения и постоянно перебивала его, крича детям: “Тихо! Сейчас приду!”, то он смутился и сменил тему разговора. Чтобы перекрыть детские крики, он начал рассказывать о своей матери и о трудностях ухода за стариками. Он распространялся об этом до тех пор, пока я не ответила, что сыновья с матерями-долгожительницами, по‐настоящему не сталкиваясь со смертью, рискуют так никогда и не повзрослеть. Это его задело, и он с недовольным видом удалился.
В тот день он больше не пытался меня увидеть. Я оставила розу чахнуть в вазе на моем письменном столе. Эта ваза грустила без цветов с тех давних времен, когда Марио дарил мне на каждый день рождения по каттлее, подражая Свану – персонажу Пруста. К вечеру бутон почернел и поник. Я выбросила розу в мусорное ведро.
Педиатр пришел после ужина. Это был пожилой господин, худой как щепка, который очень нравился детям, потому что всегда им кланялся и величал их не иначе как синьор Джованни и синьорина Илли.
– Синьор Джованни, – сказал он, – немедленно покажите мне свой язык!
Он внимательно осмотрел ребенка и сказал, что Джанни, скорее всего, подхватил летний вирус, вызывающий кишечные расстройства. Впрочем, он не исключал вероятность того, что мальчик мог съесть что‐нибудь испорченное, например, яйцо, или же – как он сказал мне, понизив голос, когда мы вышли в гостиную, – отреагировать так на какое‐нибудь сильное потрясение.
Пока он, сидя за письменным столом, выписывал рецепт, я спокойно рассказала ему, словно старому другу, и о разводе с Марио, и об ужасном сегодняшнем дне, и о смерти Отто. Он внимательно и терпеливо меня выслушал, покачал с неодобрением головой и назначил детям лактозные ферменты и нежность, а мне – травяной отвар и отдых. Он пообещал зайти через несколько дней.
Глава 35
Я спала долго и крепко.
А утром с особым рвением принялась заботиться о Джанни с Иларией. Мне показалось, что они все еще с опаской наблюдают за мной: стала ли я прежней мамой – или их ждут новые превращения? Я старалась их успокоить, как могла. Я читала им сказки, часами играла в скучные игры – та непрочная нить радости, которая сдерживала приступы отчаяния, натянулась до предела. Дети как будто сговорились и не упоминали при мне об отце, даже когда речь заходила о смерти Отто. Я начала тревожиться, что они боятся ранить меня и опять подтолкнуть к краю пропасти. Поэтому сама принялась говорить о Марио, вспоминать старые истории, в которых он проявил смекалку, находчивость или отчаянную смелость. Не знаю, какое впечатление производили на них мои рассказы: конечно, слушали они увлеченно и иногда довольно улыбались. А вот во мне все эти истории вызывали только раздражение. Пока я говорила, я чувствовала, что мне неприятно само присутствие Марио в моей памяти.
В следующий свой визит педиатр нашел, что Джанни отлично выглядит и совершенно здоров.
– Синьор Джованни, – сказал он, – вы так порозовели! Вы точно уверены, что не превратились в поросенка?
В гостиной, убедившись, что нас не услышат дети, я спросила у него – скорее для себя самой: а нет ли моей вины в болезни Джанни? Мог ли сын отравиться ядом, который я разбрызгала как‐то ночью по квартире от муравьев? Он заверил меня, что это невозможно, ведь Илария абсолютно здорова.
– А собака? – спросила я, протянув ему искусанный баллончик без распылителя.
Врач осмотрел его с растерянным видом и ответил, что не может сказать ничего определенного. Потом он вернулся в детскую, чтобы попрощаться с ребятами.
– Синьорина Илли, синьор Джованни, с превеликим сожалением вынужден откланяться. Надеюсь, что скоро вы опять заболеете и я буду иметь честь вас навестить.
Детей его слова подбодрили. После его ухода мы еще несколько дней почтительно взаимно раскланивались, именуя друг друга синьором Джованни, синьорой мамой и синьориной Илли. Чтобы создать вокруг них теплую атмосферу, я стремилась вернуться к нашему прежнему распорядку, словно больной, который после выписки из больницы старается влиться в нормальную жизнь, чтобы не попасть туда снова. Я с головой окунулась в готовку, осваивая новые рецепты. Я снова резала, жарила и парила. Я даже попыталась что‐то испечь, хотя выпечка мне никогда не удавалась.
Глава 36
Однако иногда, как я ни старалась, у меня не выходило быть такой деятельной и приветливой, как мне хотелось. Некоторые вещи все еще меня беспокоили. Я могла забыть на плите кастрюлю и не почувствовать запах гари. Меня начинало мутить при виде зеленых пятен петрушки, перемешанных с красной кожицей помидоров и плававших в жирной воде забитой раковины. Я не могла с прежним спокойствием смотреть на липкие объедки, которые дети оставляли то на столе, то на полу. Натирая на терке сыр, я делала это настолько машинально, настолько бессознательно и безотчетно, что ранила себе острым металлом ногти и пальцы. А еще – раньше этого не случалось – я часто запиралась в ванной и одержимо изучала свое тело. Я ощупывала грудь, скользила рукой по складкам на животе. С помощью маленького зеркальца я рассматривала вагину – насколько она износилась, проверяла, не вырос ли у меня второй подбородок, не появились ли морщинки на верхней губе. Я опасалась, что усилия, которые я приложила, чтобы не потерять себя, прибавили мне возраста. Мне казалось, что волосы поредели и в них прибыло седины, а значит, следовало покраситься. И они все время выглядели жирными, так что я то и дело мыла голову, а затем сушила волосы с тысячью предосторожностей.
Но больше всего меня страшили неуловимые образы, обрывки слогов в моей голове. Хватало одной мысли, которую я не могла зафиксировать, фиолетовой вспышки смыслов, зеленого иероглифа в мозгу, чтобы я начала паниковать: мне казалось, что болезнь возвращается. Меня пугало, что в углах квартиры снова могут поселиться нечеткие, промозглые тени – черные клубы, передвигающиеся стремительно и шумно. Поэтому я то и дело включала и выключала телевизор, чтобы не оставаться наедине с самой собой, или напевала колыбельную на языке моего детства, или чуть не плакала перед пустой миской Отто возле холодильника, или в приступе сонливости ложилась на диван и водила по себе руками – от этого на коже оставались следы ногтей.
С другой стороны, меня очень вдохновляло то, что, как я заметила, ко мне снова возвратились хорошие манеры. Я перестала сквернословить – в этом не было больше необходимости, и мне было стыдно, что прежде я себе это позволяла. Я вернулась к книжному языку, интеллигентному, но немного неестественному – это придавало мне уверенности и позволяло держать дистанцию. Я снова контролировала тон голоса, пряча раздражение глубоко внутри, чтобы оно не прорвалось со словами наружу. В итоге связи с внешним миром тоже начали постепенно налаживаться. Проявив вежливость и упорство, я отремонтировала телефон и даже выяснила, что и мобильник можно починить. Молодой продавец в магазине неподалеку показал, как легко это делается – я бы справилась и сама.
