– Нам известно несколько случаев, когда женщины были не способны забеременеть и через какое-то время переставали ходить к мартинам, – ответила Нэнси. – Но поскольку они ели кору до этого, прививка действовала.
– Мы в основном экспериментируем на себе, – сообщил Томас.
– С чем?
– С москитами, разумеется, – ответила доктор Буди.
– Так над каким препаратом вы работаете? – спросила Марина.
Лиловый мартинет уселся на ее платье, дважды сложил и раскрыл крылышки и полетел дальше.
– Тут все взаимосвязано, – ответил Томас. – Исследуя одну область, мы открываем что-то в другой. Их невозможно рассматривать по отдельности.
Нэнси Сатурн была ботаником. Она могла, что называется, играть за обе команды. А вот доктор Буди, Томас и Ален Сатурн, кажется, были сугубо по малярийной части.
– Значит, над препаратом от бесплодия работает одна доктор Свенсон?
– Ну, это основной ее проект, – ответил Томас. – Но мы считаем, что решение одного вопроса – это ответ и на другой.
– Нам еще нужно многое понять, это точно, – сказала Нэнси. – Вы попробуйте кору – и посмотрите сами! Вероятно, вы не задержитесь здесь настолько, чтобы успеть поучаствовать в испытаниях препарата, но хотя бы начните. Очень немногим не лакаши выпадает возможность попробовать кору мартинов.
– Это большая честь, – добавила доктор Буди, потянулась к дереву и откусила еще немного коры.
Что там говорил ей Андерс? «Представь на минутку, что ты клинический фармаколог и работаешь в крупной компании, разрабатывающей лекарственные препараты. И к тебе приходит человек и говорит, что нашел Шангри-Ла для американских яичников». Марина закрыла глаза, подобрала язык и открыла рот. Надеялась, что все получится само собой, но нет. Это было все равно что доить корову – кажется просто, когда доит кто-то другой. Похоже, секрет был в наклоне головы, в том, чтобы не подходить к дереву прямо. А кора оказалась мягкая, податливая. Марина ощутила во рту водянистую мякоть – будто фенхель с розмарином, с легким перечным привкусом – вероятно, от выделений пурпурного мартинета. Совсем неплохо, да и не могло быть иначе. Многие поколения лакаши и горстка ученых не стали бы жевать невкусное дерево! Интересно, как первая женщина додумалась впиться в кору зубами? Как первый мотылек, который прежде питался чем-то другим, додумался сесть на эту кору? Что-то твердое больно кольнуло верхнюю десну, но Марину это не остановило. Ей не семьдесят три года. Она совсем не старая. Много женщин рожают в ее возрасте безо всякой коры. Сколь бы двойственным ни было отношение доктора Сингх к собственной фертильности, в отношении важности научного эксперимента она не пытала ни малейших сомнений. Сейчас ей как никогда был нужен мобильный. Она немедленно сообщила бы мистеру Фоксу, где она сейчас и какое чудо ей открылось.
Доктор Буди похлопала Марину по плечу:
– Для первого раза достаточно. Иначе это отразится на кишечнике.
Нэнси дала ей запечатанный ватный тампон:
– Потом возьмите мазок и просто оставьте на моем столе.
Марина осторожно пощупала свои губы и кивнула.
– Андерс тоже приходил сюда? Пробовал кору?
Ее собеседники быстро и неловко переглянулись.
– Андерсу была интересна наша работа, – ответил Томас. – С самого начала. Он приходил сюда с нами, пока мог.
– Я хочу посмотреть на место, где он похоронен, – заявила Марина, надеясь, что это где-то здесь, среди мартинов. Прежде она не спрашивала про могилу – не была уверена, что выдержит это зрелище, не сможет смотреть на эту мерзостную растительность, зная, что Андерс погребен под ней навеки. Но было бы куда легче вспоминать друга, зная, что он покоится в таком чудесном месте. Марина расписала бы Карен, как тут светло и красиво, – даже если на самом деле Андерса похоронили не здесь.
– Ах, – вздохнула Нэнси, ковыряя землю носком теннисной туфли.
– Мы не знаем, – сказал Томас.
– А кто знает? Доктор Свенсон?
Затянувшееся молчание нарушила доктор Буди. Она была не из тех, кто перекладывает тяжелую работу на других:
– У лакаши есть специальный погребальный ритуал. Они забирают покойника, берут с собой раппы. Это очень интимная процедура.
– Но ведь Андерс – не лакаши, – возразила Марина. Она представила себе, как его кладут на импровизированные носилки и уносят в те самые ненавистные ему джунгли. Гулливер умирает, и его уволакивают лилипуты. – Тут есть разница, огромная разница.
Говоря это, она прекрасно понимала, что разницы нет: он умер, и все.
– Они очень уважали Андерса. – Томас похлопал Марину по плечу. – И наверняка оказали ему все почести.
– В ту неделю дождь лил без перерыва, – сказала доктор Буди. – Было очень жарко. Лакаши не стали бы хоронить его там, где просили мы, а мы сами не могли его похоронить.
– И вы просто отдали его им. – Она ясно увидела Карен – как та медленно оседает на кухонный пол, обнимает собаку. Карен обо всем догадалась уже тогда, хотя никогда не видела этих лесов. – Но доктор Свенсон сообщила в своем письме, что он похоронен по христианскому обряду. Я не знаю, соблюдал ли Андерс хоть какие-то христианские обряды, но сомневаюсь, что он хотел быть похоронен в джунглях кучкой индейцев, наевшихся галлюценогенных грибов.
– Она так написала, чтобы вас утешить, – сказала доктор Буди.
– Пойдемте в лагерь. – Нэнси обняла Марину.
Горе было неуловимо и неистребимо. В сотый, в тысячный раз настигая Марину, оно научило ее лишь одному: не пытайся привыкнуть. Карен Экман хотела, чтобы Марина поехала в Бразилию и выяснила, что произошло с ее мужем. Но здесь, в джунглях, Марина поняла смысл того, что доктор Свенсон сказала в ресторане: могло быть все что угодно, любая разновидность лихорадки, любой укус. В том, что Андерс умер, не было ничего удивительного. Поражало то, что остальные ухитрялись жить в месте, к которому были столь отчаянно неприспособленны. Карен хотелось верить, что ей станет легче, если она узнает, отчего умер Андерс и где он погребен. Но нет, ей не станет легче. Марине еще предстояло придумать, как сообщить Карен об этом.
Марина вернулась на веранду – во рту еще стоял вкус мартинов – и обнаружила, что Пасха проснулся и ушел. Она поискала в постели очередное письмо Андерса, но ничего не нашла. Пасха наверняка отправился хвастаться своими синяками перед другими детьми. Марина уже видела, как он раскладывал на земле две палочки, далеко-далеко друг от друга, показывая, какая длинная была змея. Интересно, в какой момент своего детства он потерял слух, понимал ли, что такое язык, и мучился ли без него, когда хотел поведать свою невероятную историю? Интересно, как теперь он вспоминает об анаконде – с ужасом, как об удивительном приключении, или, может, никак не вспоминает, разве что как о причине тупой боли в груди? Марина поняла, что совсем не знает мыслей Пасхи. Его кошмары после змеи прекратились. Мальчик больше не кричал во сне – возможно, благодаря амбиену или удобной постели. А может, после того как его едва не задушила анаконда, Пасхе было уже нечего бояться.
