Иногда к концу дня генератор не выдерживал перегрузок, и в лаборатории гасло электричество (за исключением резервных генераторов, которые поддерживали арктическую температуру в морозильных камерах, где хранились образцы крови). Тогда жара гнала всех ученых, кроме доктора Свенсон, в реку, хотя там было еще хуже, чем в джунглях: в мутной взвеси было невозможно определить, кто к тебе подплывает. Когда они медленно, стараясь не привлекать хищников плеском, заходили в воду, то беседовали не о паривших над ними удивительных бабочках величиной с носовой платок, а о рыбке-невеличке кандиру, умеющей проникать в мочеиспускательный канал – с катастрофическими последствиями. Марина, не имея выбора, плавала в своем платье и считала, что одновременно его стирает. Приходилось остерегаться водяных змей, чьи головы торчали над поверхностью реки, словно крошечные перископы, и летучих мышей-вампиров, которые запутывались коготками в москитных сетках над койками. В воде никто долго не задерживался, даже доктор Буди, в юности бывшая чемпионкой по плаванию у себя в Индонезии.
Для развлечений, не связанных с природой, имелись старые научные журналы и ветхая подшивка «Нью-йоркера», но все самые интересные статьи, как назло, прогрызли какие-то зловредные насекомые. У доктора Свенсон было собрание сочинений Диккенса – каждый том обернут в плотный пластик и перевязан бечевкой. Выдавая книги докторам, она устраивала выборочные проверки, дабы убедиться, что коллеги держат Диккенса чистыми руками. В пластиковой обложке каждой книги лежала палочка корицы – когда-то доктор Рапп сказал, что муравьи боятся ее запаха. Муравьев доктор Свенсон считала главной угрозой цивилизации.
Единственной альтернативой кратким и жалким развлечениям – прогулкам, плаванию и чтению – для доктора Свенсон и доктора Сингх, доктора Нкомо, доктора Буди и двух докторов Сатурн была лаборатория, слегка напоминающая казино Лас-Вегаса. Там они проводили время без календаря и часов. Работали, пока не давал о себе знать голод, делали перерыв и ели – открывали банку абрикосов и банку тунца. Трудились до отупения, а потом возвращались в свои хижины, стоящие кружком позади лаборатории, словно бунгало в летнем лагере для девочек «Копье и Вигвам», и ложились на узкие койки. Перед сном читали кусочек из Диккенса. К концу первой недели Марина добралась до половины «Крошки Доррит». Из всех утраченных вещей она больше всего жалела о романе Генри Джеймса.
Что до лакаши, то они терпеливо переносили постоянное измерение и взвешивание, позволяли регистрировать свои менструальные циклы, брать у детей кровь на анализ. Доктор Свенсон принимала это как должное и любила рассказывать Марине о бесконечных уговорах и подарках, которые когда-то требовались даже при самых элементарных обследованиях.
– Я приручила их, – говорила она, нисколько не стесняясь выбранного слова. – Мы с доктором Раппом много сделали для того, чтобы завоевать их доверие.
Но хотя доктор Свенсон и приучила индейцев терпеть ее исследования, дружбы с ними она не искала. Лакаши редко делились с учеными своей сушеной рыбой и жвачкой из корня маниока. Угощение незавидное, но с этого начинается любой курс антропологии: главный признак благополучного сообщества – совместная трапеза. А доктор Свенсон строго-настрого запрещала своим сотрудникам делиться едой с лакаши, считая, что для традиционного уклада банка арахисового масла страшнее телевизора. Так что, возможно, отказ лакаши хлебосольничать был лишь пассивной местью. Только Пасха ел с обоих столов, точнее, из обоих котлов. Лакаши не стучались в дверь лаборатории, чтобы пригласить ученых на свои танцы до трех утра, которые они устраивали по каким-то одним им ведомым поводам. Не оставляли ученым записку «Скоро будем», когда вдруг куда-то пропадали и деревня погружалась в зловещую тишину. Возвращались индейцы через двенадцать часов, на цыпочках – все как один красноглазые, притихшие, похмельные. Даже от детей пахло каким-то особым дымом, и они как столбики сидели на берегу реки, глядя прямо перед собой, и не расчесывали укусы насекомых.
– Мы раньше называли это «поиск видений», в честь ритуала коренных жителей Северной Америки, – сказала доктор Свенсон, когда на третий день своего пребывания в лагере Марина в панике прибежала в лабораторию, спрашивая, куда все делись, – туземцы исчезли, как в фильме ужасов. – Это было идеальным определением того, чем они занимаются. Но потом появилась видеоигра с таким названием, и все стареющие нью-эйджеры дружно принялись оправдывать свои наркотические пристрастия «поиском видений». Теперь я никак это не называю. Просыпаюсь, вижу, что они ушли, и думаю: «А, опять им приспичило».
– Вы когда-нибудь уходили с ними? – поинтересовалась Марина.
Доктор Свенсон трудилась над сложным уравнением, но, похоже, ей не составляло труда вести беседу, строча цифры в блокноте. Лаборатория располагала компьютерами, но из-за непредсказуемости электричества и чудовищной влажности, которая время от времени охватывала генераторы, подобно лихорадке, ученые предпочитали делать все важные подсчеты на бумаге – вот и пригодилась школьная математика.
– Сейчас с ними никто не ходит. Раньше лакаши приглашали только доктора Раппа, а мы просто увязывались следом. Когда он прекратил сюда ездить, они стали просто уходить посреди ночи, когда мы спали. Удивительные люди, я больше нигде таких не видела. Вот они шумят, как стадо буйволов, а вот уже пробираются по сухой листве без единого шороха. Они могут всем племенем выбраться из деревни так, что и сучок не треснет.
Марина еще немного подождала ответа на свой вопрос, но доктор Свенсон снова углубилась в расчеты. Ей пришло в голову, что вот из-за таких бесед Бовендеры и старались оградить доктора Свенсон от общества. Общественная жизнь, по сути, не что иное, как длинная, скучная светская беседа за столом, когда каждый вынужден поддерживать разговор с соседом по правую и левую руку.
– Но вы-то ходили?
Доктор Свенсон на миг подняла голову, словно удивляясь, что Марина еще здесь.
– Конечно, ходила, когда была моложе. Тогда это казалось увлекательным, словно мы открыли нечто сокровенное, проливающее свет на самую суть лакаши. Это было очень важно для доктора Раппа, для всей микологии. Я вспоминаю сейчас тех студентов, парней с Парк-авеню, и Гайд-парка, и Бэк-Бей – из тех, что летом ездят в Хэмптонс лопать мороженое. Теперь они шли в джунгли, готовые проглотить любую дрянь, что им дадут. Когда они открывали рот и закрывали глаза, можно было подумать, что лакаши их причащают. Вообще-то, этот ритуал мог бы стать потрясающей темой для междисциплинарных исследований – тут вам и биология, и антропология, и религиоведение. Например, мне, студентке с медицинским профилем, было интересно наблюдать, сколько человеческий организм может продержаться при крайне замедленном сердцебиении. У большинства участников пульс не превышал двадцати четырех ударов в минуту. Как-то я захватила с собой тонометр и каждые двадцать минут измеряла давление у лакаши и студентов, пока они были без сознания. Измеряла в течение пяти часов. Диастолическое давление у них было не намного выше, чем у трупа. Я производила замеры просто из любопытства, но если бы удалось собрать контрольную группу из преданных науке людей, то в итоге получилось бы ценное исследование.
