– Нас просто бросили, – сказала Дафна. – Согласно конституции исполняющей обязанности президента страны должна была стать премьер-министр Агата Увилингийима, мадам Агата, как ее называли на Западе; между прочим – бакалавр, преподавала в Национальном университете Руанды. Ее охранял отряд из бельгийских и ганских солдат ООН. Они должны были поддерживать закон и порядок. И вот когда дом премьер-министра окружило подразделение президентской охраны, голубые каски безропотно сложили оружие. Мадам Агата с семьей бежала на базу волонтеров ООН, но ее стали искать и там. Тогда, чтобы отвлечь внимание от детей, мадам Агата с мужем вышли из своего убежища и тут же были убиты. Детей все же удалось спрятать среди мебели и затем переправить в Швейцарию. А солдат ООН, которые капитулировали, отвезли на военную базу, где кастрировали, заткнули им рты собственными гениталиями, потом расстреляли, после чего бельгийские части были отозваны из страны.
Дафна говорила спокойным и ровным голосом, будто зачитывала научный текст.
– Генерал Даллер, командующий миротворческими частями ООН, неоднократно запрашивал разрешения на активные действия, чтобы остановить геноцид, но Кофи Аннан, тогдашний генсек ООН, разрешения не давал – ссылался на устав Организации Объединенных Наций, который призывал воздерживаться от силового вмешательства в дела независимых государств. Более того, по его предложению численность военного контингента в Руанде была сильно сокращена. Голубым каскам приказано было соблюдать нейтралитет, им разрешалось лишь отстреливать бродячих собак, поедающих трупы на улицах, чтобы «избежать санитарных проблем». Правда, интересная формулировка? Только через три месяца в Руанду из Заира были переброшены две с половиной тысячи французских солдат, которые заняли юго-запад страны. Власти Руанды формально приветствовали этот шаг, даже вывесили французские флаги, и все равно продолжали убивать…
В кровавом вихре, пронесшемся по стране, прошло незамеченным одно печальное обстоятельство. Сгинуло с лица земли крохотное племя икомо, обитавшее в долине, на юге, между двух мелких рек. Икомо не относились ни к тутси, ни к хуту и потому были чужими и тем, и другим. Они просто без всякой вины попали в огненный ураган. Когда французские миротворцы вошли в Руанду, медленно и осторожно продвигаясь вперед, то на пепелище одного из поселков они нашли девочку четырех-пяти лет, к тому времени почти умершую от голода. Девочку положили в католический госпиталь, а потом, чудом выжившую, передали в миссию, которую возглавлял священник Гийом Делиб. Как ее зовут, девочка сказать не могла, и священник дал ей имя своей матери – Дафна Делиб. Очень быстро у девочки обнаружились большие способности: через полгода она освоила французский язык, еще через год – программу начальных классов католической школы. Священник Гийом Делиб был уже стар и после отставки, вернувшись во Францию, взял Дафну с собой. Он официально оформил над ней опекунство, и таким образом Дафна Делиб стала французской гражданкой. Она с отличием окончила среднюю школу, затем – колледж и университет, где специализировалась в области этнической психологии. Получив степень магистра, Дафна несколько лет проработала в Национальном научном центре, написала две монографии, более сотни статей, издала книгу «Школа ненависти» по материалам руандийской резни, которая стала международным бестселлером. Книгу перевели на множество языков. Дафну начали приглашать на радио и телевидение, где она быстро превратилась в одну из медиазвезд. Популярности Дафны Делиб мог позавидовать любой политик, и это, видимо, сыграло не последнюю роль при отборе экспертов в наш Центр.
– Странная прихоть судьбы, – заметила Дафна. – Если бы не кровавая круговерть, которая уничтожила весь мой народ, я, наверное, так бы и прожила всю жизнь в той деревне – вышла бы замуж, украсила бы себя племенными татуировками, родила бы десятерых детей, сидела бы сейчас на корточках у костра – варила бы похлебку из корешков или лепила бы глиняные горшки… Двадцать тысяч погибших икомо – цена моего нынешнего благополучия…
Я чувствовал ее одиночество. Как будто сам оказался на мерзлой планете, где, кроме меня, других людей нет. Спокойное и вместе с тем непереносимое чувство: везде быть чужим, нигде тебя не примут как своего. Наша близость, которая в «инциденте первого дня» возникла как бы сама собой, была для нее досочками, проложенными через болотную хлябь: один шаг в сторону – и тебя проглотит чавкающий кошмар. По этим досочкам нам и приходилось брести: мы в тайне от всех ставили свой собственный, рискованный эксперимент. Нам уже было ясно, что я могу сканировать сознание Дафны и что это есть следствие того же «инцидента первого дня», когда удар психогенного поля каким-то образом трансформировал у меня в мозгу тонкие нейронные связи. Что-то там, похоже, закоротилось, что-то сомкнулось, создав структуру, обеспечивающую межличностный резонанс. Отсюда следовал важный вывод: не только арконцы могут осуществлять экстрасенсорный контакт, такими же способностями, по крайней мере в потенциале, обладает и земной человек. Мой сон, когда я попал в детские воспоминания Дафны, был однозначным и четким тому подтверждением. Мы с Дафной разобрали его по винтикам, подробно обсудили каждую его значимую деталь и пришли к убеждению: ни о каком случайном совпадении здесь речи не может быть. Если их, как две кальки, наложить друг на друга, они совместятся буквально один к одному. Уверенности нам добавили и последующие сеансы: с каждым разом я проникал в сознание Дафны все легче и легче.
Мне трудно объяснить, как я это делал. Тут было в точности как с компьютером, где проще что-то показать на экране, чем выразить последовательность действий через слова. С той, правда, разницей, что здесь и показать ничего было нельзя. Я просто – особым образом – «поворачивался» внутри себя, слегка напрягался, входил в некий диапазон, ощущаемый по чуткой, как бы «натянутой» тишине, снова чуть-чуть поворачивался, подстраивая несущую аудиовизуальную частоту, и вдруг образовывалась картинка, дышащая чужими эмоциями.
Ощущения, надо сказать, были не из приятных. Тот темный ужас, который Дафна упрятала в подсознание, теперь снова всплывал и просачивался в меня своими ядовитыми испарениями. При экстрасенсорном контакте мы с Дафной образовывали как бы единую личность и то, что раньше принадлежало лишь ей, теперь становилось также – моим. Иногда мне казалось, что я больше не выдержу тех жутковатых картин, которые возникали спонтанно: псы, раздирающие мертвого человека, солдаты, бросающие факелы в окна домов, дымящиеся остатки хижины, где под черно-красными углями, будто освежеванная земля, еще дергается что-то полуживое.
Между прочим, сразу же после руандийского геноцида в том регионе вспыхнул гигантский пожар, названный Великой африканской войной, длилась она почти пять лет, участвовали в ней одиннадцать стран, погибли пять миллионов человек. Самый кровопролитный конфликт после Второй мировой войны. «Цивилизованный мир» на эту бойню внимания не обратил, ему было не до того: американцы как раз в это время бомбили Белград…
Дафне приходилось намного хуже, чем мне. Если я, даже почти полностью включаясь в картинку, все же воспринимал ее как бы со стороны, то сама Дафна в этой картинке жила. И чем глубже я погружался в ее подсознание, чем энергичней взбаламучивал илистую придонную черноту, тем сильнее, как вода в половодье, она затопляла ее. За две недели наших экспериментов Дафна явно осунулась, заострились черты лица, обозначились суставы коленей, запястий, локтей. Невидимый жар сжигал ее изнутри, и я опасался, что доктор Менгеле после очередного обследования официально потребует отстранить Дафну Делиб от участия в переговорах. Спасало ее лишь то, что другие эксперты выглядели нисколько не лучше. Чак тоже подсох и сжег в себе, вероятно, килограммов пять или шесть. При встречах не говорил, а шипел: горло, стянутое струнными жилами, пропускало лишь скрежещущий инфразвук. На Юсефа рискованно было даже смотреть: от одного случайного взгляда он мог взорваться и перейти на яростный крик. Успокоить его потом было очень непросто. Заметно изменилась Ай Динь. Она больше не походила на трогательный воздушный цветок, который хотелось оберегать от всего, скорее – на тот же цветок, но сделанный из сухого папье-маше. При каждом ее движении чудился слабый шорох. У Лорда, по слухам, грянул сердечный приступ, его нигде не было видно целых три дня. Олле Крамер, с виду вроде бы крепкий мужик, вдруг прямо в столовой грохнулся в обморок, четверо суток потом пролежал в медотсеке. А Ян Ржепецкий, специалист по дешифровке криптосистем, тоже в столовой, посередине зала, держа поднос, неожиданно замер, как столб, и стоял так, не двигаясь, минут пять, пока кто-то его не толкнул.
