Вот, к примеру, вполне характерная для ранней Вирджинии Вулф диалоговая сцена из романа “Комната Джейкоба”:
– Их все здесь кормят, – сказала Джинни, отмахиваясь от голубей. – Дурацкие птицы.
– Не знаю, конечно, – произнес Джейкоб, затягиваясь сигаретой. – А зато там есть собор Святого Павла.
– Я говорю про то, что ты ходишь в свою контору.
– Да черт с ней, с конторой! – запротестовал Джейкоб.
– Нет, ну про тебя что говорить, – сказала Джинни, глядя на Краттендона. – Ты же сумасшедший, ты же только о живописи и думаешь.
– Да, так оно и есть. Ничего не поделаешь. Послушай-ка, а как там насчет пэров, уступит король или нет?
– Да уж ему придется уступить, – ответил Джейкоб.
– Видишь! – воскликнула Джинни. – А он в этом разбирается.
– Понимаешь, я б и жил так, если б мог, – сказал Краттендон, – но я просто не могу.
[10]
Заметим, что хорошо сделанные диалоговые ситуации, которыми забавлялись Уайльд, Шоу и Моэм, где слова на своих местах, скорее напоминают уимбл-донский турнир, нежели реальную жизнь. Ловкая подача, в ответ не менее ловкий отыгрыш, снова наступательный удар и снова резкий ответ. Впрочем, даже турнир строится не столько на механическом перекидывании мячика туда-сюда, сколько на дерзкой непредсказуемости, обманных приемах мастера, на которые соперник не успевает среагировать. В нашей повседневной жизни, к глубокому сожалению, диалоги редко бывают эффектными: люди невпопад молчат, невпопад отвечают, перебивают друг друга. Для Вулф, читавшей Чехова куда внимательнее, чем многие ее современники, было важно другое: осознание того, что люди никогда друг друга не слышат. Что между собеседниками чаще всего происходит “коммуникативный сбой”. Ситуация разговора для нее могла выглядеть только так и никак иначе.
Либерально мыслящая Вулф представляла себе всякого человека уникальным, одиноким организмом, живущим сообразно собственным законам, индивидуумом, рассуждающим исходя из собственных ощущений. Замкнутые в своих чувственных мирах личности пересекались плохо, и редкие мгновения подобных пересечений были удивительным чудом, которое надлежало запечатлеть во всех подробностях. Это не означало, что Вулф воспринимала человека как существо социальное и тем самым отвергала весь опыт литературы XIX века. Отнюдь нет. В своем позднем романе “Между актов” она изобразила человека даже чересчур социальным, более того, искалеченным социумом. В этом последнем для нее большом тексте реплики как раз не будут выражением индивидуального сознания. Они станут бессубъектными, неиндивидуальными, произнесенными нестройным хором и всеми сразу. Здесь коллективный разум полностью раздавит индивидуальность.
Но в более ранних романах – к ним относится “На маяк” – индивидуальность еще возможна и потому для Вирджинии Вулф бесценна. А коллективный опыт может быть интересен, не только в диалогах, а в случайных ситуациях единения людей по ту сторону слов, мыслей и даже чувств. Об одной такой ситуации мы поговорим чуть позже, а сейчас заметим, что Вулф жертвует внешним диалогом, внешней коллизией ради того, чтобы раскрыть “внутреннего человека”, то есть героя психологического. Видимо, в ее понимании возможно либо одно, либо другое – либо внешняя жизнь, либо внутренняя. Русские писатели, такие как Толстой, у которого Вирджиния Вулф училась, умели находить здесь баланс, гармонизировать обе стороны жизни. Вулф, как мы видим, искать компромисс отказывается. Восхищаясь Толстым, она идет дальше, изображая скорее непроизнесенное, нежели произнесенное, скорее задуманное и несделанное, нежели сделанное, нереализованные импульсы, из которых как раз и состоит человек.
Сюжета в романе “На маяк” практически нет, и сюжетные линии, из которых любой английский писатель выплел бы полноценный роман, даны у нее мимоходом, одной–двумя фразами и, более того, заключены в скобки, дабы подчеркнуть их необязательность. В “Маяке” ничего динамичного, в общем-то, не происходит. Действие разворачивается где-то за городом, в пасторальной декорации. Некая английская семья, мистер и миссис Рэмзи, их дети, собирается отправиться на маяк, но их путешествие по разным причинам откладывается. У них в доме гостят знакомые, коллеги отца семейства, друзья, в их числе художница Лили Бриско, которая никак не может написать их семейный портрет. Все сосредоточено на ощущениях, на мыслях от прочитанных книг, на случайных разговорах. Во второй части мы узнаем, что прошло время. Дом постарел, обветшал, высох. Мимоходом – опять же в скобках – сообщается, что одни действующие лица умерли, другие поженились. В финале те, кто остался, совершают путешествие на маяк, а художница Лили Бриско заканчивает свою картину. Вот, собственно, и все. Как будто ничего интригующего. На фоне Вулф даже монотонный Джойс выглядит мастером сюжетной интриги.
“Сюжет ядовит”, – заметил десятилетием раньше американец Шервуд Андерсон, и Вулф вполне могла бы подписаться под этими словами. Для нее сюжет – это схема, наносящая увечье сложной, многообразной, непрерывной жизни. Схема, которая пытается обеднить жизнь, сделать ее однонаправленной, подчиненной причинно-следственным связям и внешнему времени, измеряемому наручными и башенными часами. Более того, сюжет для Вулф – проявление преступного свойства человеческого мышления, преимущественно европейского, желающего делить вещи на главные и второстепенные. Сюжет подыгрывает читателю, который мыслит именно так: есть главное (то, что в сюжете, – события, сцены, диалоги) и есть второстепенное (ощущения, описания и прочая мишура).
Вулф понимает жизнь не как перечень событий, а как бесконечный, неостановимый поток настоящего, вбирающий в себя прошлое и раскрывающийся в будущее. Жизнь не делится на отрезки событий, на минуты, часы, а течет рекой непрерывных метаморфоз, где одна сущность незаметно переходит в другую. Поток жизни разрастается на многочисленные рукава и движется неритмично, то замирая, то ускоряясь, то норовя отхлынуть вспять.
В мире Вулф человеческая личность подобна жизни, но лишь та личность, которая выходит из-под диктата рассудка, его расчетливых схем и заключений. В своем дневнике Вулф часто задается вопросом, насущным для всего европейского модернизма: кто есть я? Я – это тот, кто совершает определенные поступки? Тот, кто в нужный момент произносит нужные слова? Или я – это кто-то другой? По-видимому, я – тот, кто чувствует и принимает свою изменчивость, свое физическое тело, тот, кто в состоянии жить своими непосредственными ощущениями.
Именно ощущения, их нюансы, их появление, становление, угасание, перетекание в другие ощущения становятся для Вулф главной материей текста. Цельный характер, о котором толковал Беннетт, для Вулф – фантом, фальшивка, статичная, нереалистичная схема. У Вулф нет цельных характеров, а есть, как сказал Жиль Делёз, правда, по поводу Гарди, “пакеты интенсивных впечатлений”. Человек не статичен, он весь – становление, даже если сам того не осознает, он – другой в каждую следующую минуту, и мир всякий раз становится другим перед его глазами.
