— Что с тобой?
Прикосновение было не безжалостным ударом меча, а лаской мягкой руки Хелвис.
— Ты метался во сне и разбудил меня, а потом закричал так громко, что взбудоражил, наверно, половину лагеря.
Несколько секунд Марк лежал на спине, не отвечая. Ночь была почти такой же душной и жаркой, как день, но на плечах у него выступил холодный пот. Он взглянул вверх, на полотняный полог палатки, и мысли его были все еще сосредоточены на горящих огоньках, пробегавших по кельтскому мечу.
— Это был только сон, — сказал он, обращаясь больше к себе самому, чем к Хелвис.
— Ну конечно, — ответила она и снова нежно погладила его по лицу. — Просто ночной кошмар.
— Но клянусь богами, слишком уж он был реален! Я даже решил, что Видессос мне только померещился, и снова умирал в Галлии, как это и должно было случиться. Как реально это было! — снова повторил он. — Неужели это только сон… или? Что я делаю здесь, в этой земле, которая не могла мне и причудиться? Почему я говорю на этом языке, участвую в этих войнах?
Существует ли Видессос? Может быть, и он, и ты тоже в один прекрасный день исчезнете, как мыльный пузырь? И неужели я обречен навеки остаться солдатом и буду потом служить другому царю и снова учиться чужому языку и чужим обычаям? — Он содрогнулся. — В часы, когда один день уже умер, а второй еще не родился, видение вполне может оказаться правдой.
Хелвис прижалась к нему теплым обнаженным телом.
— Кошмар ушел, ты проснулся. Только это — правда, — сказала она убежденно. — Ты видишь меня, ты меня касаешься, что может быть еще? Я — ни в чьем другом сне, только в моем собственном. И я счастлива, что ты разделяешь его со мной.
В темноте ее глаза были большими и светлыми.
— Ты в таком напряжении, — сказала она. Пальцы ее коснулись его груди, затем шеи. — Перевернись на грудь! — скомандовала она, и Скавр послушно лег на живот. Она принялась уверенно массировать его спину, и он застонал от удовольствия, чувствуя, что начинает успокаиваться. Через несколько минут он снова перевернулся на спину, все еще прижимая ее к себе.
— Что ты делаешь? — спросила Хелвис, хотя уже заранее знала ответ.
Он приподнялся на локтях и нежно поцеловал ее. Локон ее длинных волос щекотал ему грудь, она смахнула его со смешком. Ее дыхание участилось.
— Это — тоже настоящее, — прошептала она. Трибун не мог возразить ей, да и не хотел этого делать.
* * *
Спустя три дня армия встретила первых каздов — небольшой отряд кочевников, силуэты которых резко выделялись на западе. Император послал в погоню эскадрон видессиан, но кочевники ушли на своих степных лошадках.
Ортайяс Сфранцез был очень недоволен и критиковал действия Маврикиоса. Он говорил всем, кто хотел его слушать:
— Калокирес ясно пишет о том, что для преследования кочевников должны использоваться кочевники же, так как они, привыкшие к седлу с детства, идеальные наездники. У нас ведь есть каморы, почему бы их не послать в погоню?
— Если он не перестанет цитировать свою дурацкую книгу, то в один прекрасный день Гаврас заставит его съесть весь фолиант страницу за страницей, — сказал Виридовикс.
Марк тоже подумал об этом, но Император, если он и был недоволен, то не подал вида. На следующее утро, возвращаясь из женского лагеря, Марк услышал, как кто-то окликнул его по имени. Он обернулся и увидел Туризина Гавраса. Севастократор слегка покачивался.
— Доброе утро, Ваше Высочество, — сказал Скавр.
Туризин иронически приподнял бровь.
— «Доброе утро, Ваше Высочество», — передразнил он. — Ну что ж, приятно, что ты все еще можешь быть вежливым с теми, кто кормит тебя из своих рук, хотя и спишь с девкой-намдалени.
Марк почувствовал, что начинает пылать от гнева и что краска заливает его бледное лицо. Заметив это, Туризин сказал:
— Тут нет ничего постыдного. Девочка отнюдь не безобразная, говорю тебе. Она, кстати, совсем не глупа, насколько мне известно, нравится это ее брату или нет.
— Это похоже на Сотэрика, — Марк улыбнулся, удивленный точностью определения, данного Туризином.
Гаврас пожал плечами.
— Никогда не доверяй намдалени. Можешь пойти на сделку с ними, но доверять — никогда! Никогда, — повторил он. Он медленно обошел римлянина, изучая его, словно лошадь, которую хотел бы купить. От Севастократора несло перегаром. Туризин несколько минут о чем-то думал, а потом вдруг взорвался:
— Черт побери, ты в своем уме?!
Когда высший командир находится в таком непредсказуемом настроении, лучше всего помалкивать. Трибун знал это так же хорошо, как и самый последний из его солдат.
— Что с тобой происходит? — Казалось, Туризин должен проговаривать вслух свои мысли, чтобы не забыть их. — Вы, проклятые римляне, добровольно проводите время в обществе намдалени, дьявол меня раздери, вы бежите к ним, как мухи на тухлое мясо. — Несмотря на грубость слов, в них не было гнева, только недоумение. — Из всего этого можно сделать только один вывод: вы, должно быть, не гнушаетесь заговоров, интриг, обмана и мятежа, лишь бы посадить некоего Скавра на трон моего брата и выпить вина из черепа Маврикиоса.
Не на шутку встревоженный, римлянин попытался что-то возразить.
— Замолчи, — сказал Туризин ровным властным голосом, в котором таинственно соединились хмель и твердость. — Иди за мной.
Он пошел к своей палатке, даже не взглянув, следует ли за ним трибун.
Марк подумал, не лучше ли ему исчезнуть, понадеявшись на то, что Севастократор забудет об их встрече, когда протрезвеет. Но он решил не рисковать. Туризин был слишком опытным пьяницей, чтобы забыть обо всем на свете. Чувствуя, что весь дрожит, он последовал за братом Маврикиоса.
Палатка Туризина была сделана из голубого шелка, но размерами она не отличалась от тех, в которых спали видессианские солдаты. Во время похода Севастократор не заботился о роскоши. Лишь двое телохранителей-халога, стоявших у входа, были символами его высокого положения. Они замерли при приближении своего повелителя.
— Ваше Высочество, — сказал один из них, — госпожа Комитта спрашивала о вас в течение последних…
Комитта Рангаве высунулась из палатки, чтобы узнать, что происходит.
Ее густые черные волосы были отброшены за спину, открывая очень красивое белое лицо. Она посмотрела на присутствующих, как разъяренная кошка, и ее вопрос, брошенный Туризину, только усилил это впечатление:
— Где ты шлялся, паршивая пивная кружка? — завизжала она. — Судя по твоей морде, опять пьянствовал с горцами и пастухами? С кем ты возился — с их бабами или с их козами? Я благородного рода! Как ты смеешь подвергать меня таким унижениям, ты!.. — Она выругалась с той же легкостью, как и при игре в кости с намдалени.
