— Грабить монастыри и храмы?! — воскликнул он тоже шепотом. — Да Агатий взревет, словно бык, которого только что заклеймили. А следом за ним поднимут вой настоятели монастырей и прелаты по всей империи! Побойся Фоса, высокочтимый Курикий! Подобный шаг может привести к новой вспышке гражданской войны, перед которой побледнеет даже то, что творят ныне кубраты и макуранцы!
— Разве я говорил, что золото будет легко взять, величайший? — напомнил казначей. — Я только пообещал сказать, где оно есть. И оно там есть!
Главный казначей был прав. При изготовлении украшений Высокого храма и громадного алтаря, за которым отправлял службу патриарх, были использованы огромные количества драгоценных металлов. В остальных храмах Видессии, хотя и сильно уступавших в этом отношении главной святыне столицы, также хранилось немало сокровищ.
Маниакис с сожалением покачал головой:
— Ах, высокочтимый Курикий. Это жестоко. Едва заронив в меня надежду, ты сам ее тут же разбил вдребезги. Ты прав в одном: в указанном тобой месте золота несметно. Прав и в другом: я никогда не задумывался о подобном источнике средств. Но вряд ли мне удастся завладеть хотя бы частью этих сокровищ, если я хочу удержаться на троне.
— В таких вопросах судьей можешь быть только ты один, величайший! — Главный казначей согнулся в глубоком поклоне.
— Это невозможно, — сказал Маниакис, но тут же поправил себя:
— Мне кажется, такое вряд ли возможно.
Он мог отдавать распоряжения высшим церковным сановникам. До тех пор, разумеется, пока его не уличат в какой-либо ереси. Он мог даже сместить старого экуменического патриарха и заставить синод выбрать нового — из трех кандидатов, предложенных им самим. Но изъять золото из храмов и монастырей? Наверно, многие Автократоры мечтали об этом, но за всю историю империи ни один из них, в том числе кровавый Генесий, не осмелился предпринять подобную попытку. Поистине лишь доведенный до полного отчаяния человек мог всерьез обдумывать такую возможность.
Наконец-то Маниакис смог оценить всю глубину охватившего его отчаяния — мысль, зароненная главным казначеем, прочно обосновалась в его сознании.
* * *
Обняв Маниакиса за плечи, Нифона прижалась к нему с какой-то робкой страстностью. С тех пор как родилась Евтропия, они впервые возлегли на супружеское ложе. Маниакис старался быть как можно нежнее со своей женой. В последний момент он, памятуя о словах Зоиль, позаботился о том, чтобы его семя не попало туда, куда было предназначено природой.
Нифона изумленно посмотрела на мужа. В императорской опочивальне горела единственная тусклая лампа, но даже такого света Маниакису хватило, чтобы разглядеть упрек на лице жены.
— Зачем ты так поступил? — требовательно спросила она. — Разве империи больше не нужен наследник?
Никогда прежде Маниакис не слышал, чтобы Нифона говорила так резко; еще больше его удивило то, что жена продолжала сжимать его своими бедрами.
— Повитуха предупредила меня, что вторые роды грозят тебе смертью, — честно ответил он.
— Пусть она провалится в ледяную преисподнюю, — сказала Нифона. — Откуда ей знать?
— Твои первые роды послужили достаточным предостережением.
Но Нифона, казалось, не слышала его слов. С того самого момента, как Агатий обвенчал их, она была Маниакису удивительно скромной и покорной женой. Даже слишком. Но теперь, словно задавшись целью доказать ему, как сильно он ошибался на ее счет, Нифона твердо продолжила:
— Не говоря уже обо всем остальном, мой сын, если он родится, когда-нибудь унаследует трон Видессии. Или ты решил обманным путем лишить мою семью места, принадлежащего ей по праву?
До сих пор Маниакис не рассматривал ситуацию с подобной точки зрения. У него самого имелось множество родственников, которые могли бы унаследовать трон империи. Разумеется, он предпочел бы, чтобы его наследником стал законный сын, но если даже у него не будет прямого наследника, роду Маниакисов ничто не угрожало. Родственники Нифоны находились в совершенно другом положении: если алые сапоги достанутся племяннику, двоюродному или даже родному брату Автократора, семья Нифоны навсегда утратит свое нынешнее место под солнцем, без малейшей надежды когда-либо его возвратить.
— Муж мой! — продолжила между тем Нифона. — Величайший! Появление на свет наследника есть прямая обязанность — моя и твоя. — Она откинулась на подушки, чтобы быстрее восстановить силы, явно намереваясь немедленно приступить к зачатию упомянутого наследника.
— Полегче на поворотах, — попросил Маниакис, взяв жену за руку. — Я уже не тот, каким был десять лет назад, и не могу так быстро воспрянуть. Но даже если бы мог, цена появления на свет мальчика, как я тебе только что сказал, может оказаться чрезмерной. Я не могу позволить себе так рисковать.
— А разве рискуешь ты? — спросила Нифона. — По-моему, в этом деле весь риск на мне. Жизнь — вообще рискованная вещь. И для женщин, и для мужчин. Мужчины уходят на войну, а женщины рожают. Если мужчины выигрывают, они остаются в живых, и только. Если выигрывает женщина, то с ложа для родов, на которое она возлегла одна, поднимаются двое. И ты не должен отказывать мне в праве на такой риск.
Маниакис открыл было рот, но тут же закрыл его снова. Вздумай он, к примеру, помешать Парсманию принять участие в сражении с макуранцами только из опасения за жизнь брата, тот затаил бы против него обиду на всю жизнь. До сих пор ему казалось, что женщины защищены от необходимости рисковать собой. Ну а если они не желают, чтобы их защищали? О такой возможности Маниакис задумался впервые.
Ведь он всего лишь пытался оградить жену от смертельной опасности. Казалось бы, она должна быть ему благодарна. Поскольку никакой благодарности она, по-видимому, не испытывала, Маниакис решил подойти к делу иначе. Напустив на себя самый повелительный вид, он властно изрек:
— Я твой муж. И я — Автократор Видессии. А потому я волен распоряжаться тем, как мы с тобой должны поступать и как не должны!
Сперва ему показалось, что уловка сработала. Полученное Нифоной воспитание сделало ее крайне консервативной даже по сравнению с весьма консервативными привычками остальных членов семьи Курикия. Обычно она повиновалась желаниям мужа почти так же безропотно, как жена какого-нибудь благородного макуранца, проводившая всю свою жизнь взаперти на женской половине в крепости своего повелителя.
Обычно повиновалась. Но не на сей раз. В тусклом свете единственного светильника он не мог понять выражения ее лица. Но вот она приподнялась и взяла в руки его увядшее копье. Так откровенно она поступала впервые.
— Эта вещь, — сказала Нифона, мягко поглаживая обсуждаемый предмет, — главное, что делает тебя моим мужем. И если ты намерен отказать мне в ее надлежащем использовании, разве у меня нет оснований считать наш брак отныне расторгнутым?
Видессийские воины рассматривали отступление как неотъемлемую часть военного искусства. Пришла пора отступать, подумал Маниакис. Тем более что его копье, повинуясь горячим пальцам жены, быстро обрело твердость и упругость. Обняв Нифону, он поцеловал ее губы, потом соски грудей, а затем покрыл поцелуями все ее тело. После чего перевернулся на спину, не столько из-за того, что так было легче ему, сколько оберегая здоровье своей жены, совсем недавно перенесшей тяжелые роды. Нифона осторожно легла сверху, а потом, устроив все как надо, приподнялась и села.
