Поскольку ему все равно не оставалось ничего другого, кроме как ждать, он набрался терпения и ждал. Иногда в кабинет заходил кто-нибудь из родственников, чтобы потрепать его по плечу и лишний раз пожелать ему и Нифоне удачи.
— Я знаю, как ты сейчас переживаешь, сынок, — сказал старший Маниакис. — Знаю, что тебе очень трудно; хотя, если послушать женщин, они рады были бы в таких случаях поменяться с нами местами.
Отец ушел, а вскоре в кабинет заглянула Лиция.
— Благодарение Господу нашему, — сказала она, — пока в Красной комнате все идет как надо.
— Да благословит нас Фос, — отозвался Маниакис, очертив у сердца магический круг — знак солнца. — Но ведь она находится там уже довольно долго, не так ли?
— Так кажется тебе, и наверняка так кажется Нифоне, — улыбнулась Лиция. — Но на самом деле прошло не так уж много времени. А подобные вещи, знаешь ли, не происходят мгновенно.
— Наверное, — не слишком уверенно ответил Маниакис. — У меня масса важных дел, которыми мне следовало бы заняться вместо того, чтобы сидеть тут, пытаясь спрятаться от самого себя. Я даже пробовал ими заниматься, но все валится из рук.
— Вот если бы ты мог ими заниматься, тогда бы я по-настоящему встревожилась, — засмеялась Лиция. — Империя не развалится на кусочки, лишившись на каких-то несколько часов твоего неослабного внимания. Думаю, если бы ты передал эту толстую пачку листов пергаменте Регорию, он быстро бы с ними разобрался. — В глазах Лиции плясали насмешливые искорки.
— Он управился бы с ними слишком быстро, — пробормотал Маниакис. — Меня такая головокружительная быстрота не устраивает. Он очень сообразительный парень, и я рад иметь его своим севастом, несмотря на то что сейчас рядом мой отец. Но он предпочитает смотреть на мозаику в целом, не обращая особого внимания на ее отдельные детали.
— Да. Из нас двоих такая способность досталась только мне. Но что толку? — Лиция скорчила гримаску. — Ведь я всего-навсего женщина.
— Вот если бы я мог сделать тебя моим севастом, а точнее, моей севастой… — начал было Маниакис.
— Прекрати меня поддразнивать! — Голос Лиции прозвучал более резко, чем обычно в таких случаях. — Мы оба прекрасно знаем, что это невозможно!
Маниакис взглянул на нее так внимательно, словно видел в первый раз.
— Извини, — медленно проговорил он. — Мне просто не приходило в голову, что у тебя есть желание принимать участие в государственных делах.
— Ладно, — вздохнула она. — Я не удивлена. Могло быть и хуже; ты вполне мог не понять, о чем я говорю, даже после того, как я тебе объяснила. Остается радоваться, что до тебя наконец дошло, о чем речь.
— Кузина, я так люблю тебя… — начал Маниакис.
— Если ты меня любишь, относись ко мне более серьезно! — оборвала его Лиция.
— Серьезно? Но я и так отношусь к тебе серьезно. И всегда относился. И если бы теперь были другие времена, я нашел бы способ тебе это доказать. Но сейчас империя вынуждена воевать с кубратами и макуранцами одновременно, а в такой ситуации нельзя заниматься нововведениями, предоставляя женщинам посты, которые доныне занимали только мужчины. Ты справишься с любыми обязанностями, я уверен, но это может вызвать брожение в умах, а как раз этого мы не можем себе позволить. Придется поискать какой-нибудь другой, более приемлемый способ.
— Я понимаю, — сказала Лиция. — Я все понимаю. Но иногда мне очень тяжело осознавать, что все воспринимают меня как племенную кобылу, представляющую ценность лишь для брака, в результате которого я должна произвести на свет сколько-то там породистых жеребят.
— Как бы там ни было, я очень рад, что ты рядом, и высоко ценю твое мнение, — сказал Маниакис. — И прошу тебя всегда помнить об этом.
— Весьма признательна тебе за твои слова, — вздохнула Лиция. — Ни одна другая женщина в империи не может даже рассчитывать на что-либо подобное. Надеюсь, ты не сочтешь меня неблагодарной, если я скажу, что мне этого недостаточно… — Она порывисто повернулась и вышла из кабинета прежде, чем Маниакис успел ответить. Наверно, она поступила правильно, иначе ей пришлось бы слишком долго ждать, пока ему придет на ум сколько-нибудь вразумительный ответ.
А ему деваться было некуда: приходилось ждать. Так он и делал. Но ожидание явно затягивалось сверх всякой меры. Камеас принес ему ужин, который он покорно съел, не обратив никакого внимания на то, что именно ему подали; затем постельничий помог своему Автократору улечься в постель; затем наступило утро, Маниакис проснулся, и Камеас подал ему завтрак. Из Красной комнаты не поступало никаких известий…
— Все это длится уже больше суток, — сказал он Камеасу. — Сколько же еще может потребоваться времени?
— Я говорил с Зоиль, — ответил постельничий. — Из ее слов следует, что госпожа твоя супруга старается изо всех сил. Но первые роды всегда проходят медленно, а в данном случае даже медленнее, чем обычно.
— Я бы сказал, гораздо медленнее, — пробормотал Маниакис.
Интересно, подумал он, была ли Зоиль до конца откровенна с Камеасом или побоялась? А может, постельничий предпочел умолчать о некоторых подробностях своего разговора с повитухой? Вряд ли повитуха стала бы скрытничать, ответил он сам себе на первый вопрос. А вот недомолвки со стороны Камеаса более чем возможны.
Он попытался подойти к дверям, ведущим в Красную комнату, но дворцовые слуги настолько переполошились, что он махнул рукой и ушел, так и не задав ни одного вопроса Зоиль.
Императрица очень утомлена, — таков был единственный вразумительный вывод, какой он смог сделать из высказываний посвященных лиц.
Поскольку с момента, как Нифону перевели в Красную комнату, прошло уже более суток, в подобном известии не содержалось ничего такого, о чем Маниакис не смог бы догадаться сам. Он побрел обратно в свой кабинет, бросая сердитые взгляды на всех, кто попадался ему по пути.
Беспокойство не оставляло его ни на минуту с тех пор, как начались первые схватки; но теперь это было уже нечто большее, нежели простое беспокойство. Его охватила настоящая тревога. Что будет, если он потеряет жену? Поразмыслив, он впал в замешательство, поскольку понял, что испытывает к своей жене лишь малую долю тех нежных чувств, которые питал к ней до того, как их с отцом сослали на Калаврию. Впрочем, он был весьма далек от мысли, что чувствовал бы себя более счастливым без Нифоны.
Маниакис выпил больше, чем обычно, и весь остаток дня чувствовал себя нетрезвым, причем раздраженным и отупевшим одновременно. Наконец он снова направился к дверям Красной комнаты, исполненный мрачной, изрядно подогретой вином решимости так или иначе добиться ответов на свои вопросы. Он был уже на полпути к заветным дверям, когда из-за них донесся страшный вопль, от которого его ноги буквально примерзли к полу. То был голос Нифоны, но такой высокий, дрожащий и прерывистый… Маниакис и представить себе не мог, что подобный вой может когда-либо сорваться с уст его жены. В этом крике слышались мука, смертельная усталость, но в нем было и что-то еще, для чего он не мог подобрать названия. Слово «усилие» казалось ему неподобающим для данного случая, но, пожалуй, оно все-таки было самым точным.
