Он подумал, что должен, наверное, радоваться тому, что его сыновья в своих схватках между собой ограничиваются словами и лишь изредка кулаками, а не нанимают убийц, отравителей или колдунов.
Когда Крисп приблизился, юноши рассеянно взглянули в его сторону. Ни у кого из них не оказалось подозрительно виноватого вида, так что каждый из них явно полагался на правоту своих доводов — хотя Эврип в последнее время неплохо научился напускать на лицо невозмутимость.
— Диген наконец-то сломался, хвала благому богу, — поведал им Крисп. — По его словам, Фостия держат в какой-то фанасиотской крепости, но он жив и, скорее всего, останется жив.
Теперь уже он всматривался в лица Эврипа и Катаколона, а не наоборот.
— Хорошая новость, — сказал Катаколон. — Значит, мы сумеем его вернуть, когда следующим летом разобьем фанасиотов. — Лицо у него было открытое и радостное; Крисп решил, что радость его и в самом деле искренняя. Сам он в возрасте Эврипа наверняка не сумел бы настолько хорошо разыграть радость… но с другой стороны, он ведь вырос не во дворце.
Лицо Эврипа не выразило ровным счетом ничего, а его полуприкрытые глаза внимательно следили за Криспом. Тот решил разузнать, что кроется за этой маской.
— Разве ты не рад узнать, что твой старший брат жив?
— Да рад, рад. Только чему мне радоваться, если все мои мечты рухнули? Ты бы на моем месте стал?
Вопрос попал в точку. Мечты о лучшей жизни привели Криспа из деревни в Видесс. Когда он был конюхом у Яковизия, те же амбиции заставили вступить в схватку с кубратским силачом, после чего на него обратил внимание Петроний, дядя тогдашнего императора Анфима, который управлял страной от имени племянника. Амбиции довели Криспа до того, что он позволил Петронию использовать себя, чтобы сместить прежнего вестиария Анфима; а затем, когда он сам стал вестиарием, разбудили стремление сосредоточить в своих руках еще большую власть, свалив сперва Петрония, а затем и Анфима.
— Я знаю, сын, что ты хочешь красные сапоги, — ответил Крисп. — Но и Фостий тоже, а у меня только одна пара. Так что мне прикажешь делать?
— Отдать их мне, клянусь Фосом! — воскликнул Эврип. — Я стану носить их лучше, чем он.
— Но у меня не способа в этом убедиться… и у тебя тоже, — возразил Крисп. — Кстати говоря, может настать день, когда и Катаколон начнет заглядывать дальше кончика своего члена. А вдруг он станет лучшем правителем, чем вы оба? Что скажешь?
— Он? — Эврип покачал головой. — Нет, отец. Прости, но мне в это не верится.
— Что, я? — Казалось, Катаколон изумлен не меньше брата. — Я никогда особенно не задумывался о том, чтобы нацепить корону. Мне всегда казалось, что она может оказаться у меня только в том случае, если и Фостий, и Эврип умрут. А я не настолько сильно ее хочу, чтобы желать братьям смерти. И поскольку мне, скорее всего, не доведется стать Автократором, то почему я не могу пожить в свое удовольствие?
Анфим, будучи Автократором и сластолюбцем одновременно, причинял империи только вред. Но Катаколон, как брат императора, будет относительно безобиден, если посвятит свою жизнь удовольствиям. Если не хватает амбиций, то прослыть сластолюбцем даже безопаснее. Хроники доказали Криспу, что правители склонны становиться подозрительными по отношению к ближайшим родственникам: кто еще ближе к тому, чтобы накапливать власть и использовать ее против обладателей красных сапог?
— Быть может, все дело в том, что я вырос в деревне, — начал Крисп, и Эврип с Катаколоном дружно закатили глаза. Тем не менее Автократор договорил: Возможно, именно поэтому я считаю, что выбрасывать что-либо есть грех, который Фос не простит. У нас мало что было, и если бы мы начали швыряться добром, то стали бы голодать. Владыке благому и премудрому известно, как я рад тому, что вы растете в достатке; голод не радость. Но пусть даже у вас всего в избытке, вы все равно должны работать, чтобы добиться от жизни всего, что в ваших силах. Удовольствия — штука прекрасная, но когда вы не в постели, то можно заняться и другими делами.
— Верно, можно напиться, — ухмыльнулся Катаколон.
— Еще одна зря потраченная проповедь, отец, — ехидно произнес Эврип. — И как это укладывается в твою схему ценностей?
Не ответив, Крисп зашагал мимо сыновей дальше по коридору.
Фостий не проявлял интереса к управлению страной, Эврипа одолевают зависть и горечь, а у Катаколона на уме совсем другое. Так что ждет Видесс, когда судьба всех смертных снимет его руку с рулевого весла?
Люди с древнейших времен задавали себе подобный вопрос, только на другом уровне. Если умирал глава семьи, а его родственники оказывались менее способными, то для семьи могли наступить тяжелые времена, а весь остальной мир продолжал жить своей жизнью. Когда же со сцены сходил способный и умелый Автократор, то из-за этого могли пострадать бесчисленные семьи.
«Так как же я должен поступить?» — спрашивал Крисп у статуй, картин и реликвий, украшавших этот коридор, но ответа не получал. В голову приходил только один ответ — тянуть воз самому, насколько хватит умения и сил.
И что потом? Потом все перейдет в руки сыновей и благого бога.
В том, что Фос и далее будет заботиться о Видессе, Крисп не сомневался. В своих сыновьях он был уверен меньше.
* * *
Дождь лился с неба полотнищами, широкими водопадами стекал с крыш и превращал грязь во внутреннем дворике крепости в Эчмиадзине в жижу. Фостий закрыл узкое окошко в своей келье деревянным ставнем, потому что без него внутри вскоре стало бы так же сыро, как и на улице.
Но с закрытым ставнем в голой квадратной комнатке становилось темно, как ночью; мерцающий огонек лампы почти не разгонял мрак. Фостий старался как можно больше спать. В темной комнатушке ему почти нечем было заняться.
Через несколько дней проливных дождей он почувствовал, что сон переполняет его, как вино — новый мех. Фостий вышел в коридор в поисках чего-нибудь другого кроме еды.
В коридоре на стуле дремал Сиагрий. Он не иначе как установил между собой и дверью в клетушке Фостия магическую связь, потому что встрепенулся сразу, как только она открылась, хотя Фостий сделал это совсем тихо. Сиагрий зевнул, потянулся и сказал:
— Я уже начал думать, что ты там помер, парень. Скоро собирался проверить, не завонял ли ты.
«Уж вонь ты бы точно обнаружил», — подумал Фостий. Фанасиоты считали тело порождением Скотоса, поэтому не ублажали его мытьем и не маскировали его запахи духами. Иногда Фостий даже переставал замечать получающуюся в результате вонь, потому что сам далеко не благоухал. Иногда же она его весьма угнетала.
— Я иду вниз, — сказал он. — Мне даже дрыхнуть стало скучно.
— Тебе недолго осталось скучать, — сообщил Сиагрий. — После дождей прояснится, а когда прояснится, мы отправимся сражаться. — Сжав кулак, он шарахнул себя по ноге. Фостий понял, что Сиагрию тоже было скучно: в последнее время ему не подворачивалась возможность выбраться из города и кого-нибудь прирезать.
