Глядя вслед уходящему Сиагрию, Фостий ощутил, что с его души словно свалился тяжкий груз, а в пасмурный день засияло солнце. Одновременно он с трудом подавил готовый вырваться смех — несмотря на то что они только что вышли из домика Страбона, его тоже мучил голод.
В отличие от Страбона, он не собирался умереть от голода, но промолчал, потому что не хотел, чтобы Оливрия набросилась на него так, как на Сиагрия, это оказался бы самый надежный способ вернуть соглядатая Ливания обратно.
Оливрия тем временем несколько растерянно поглядывала на него, и Фостий догадался, что избавление от Сиагрия озадачило ее не меньше, чем его самого.
— И что мы теперь станем делать? — спросила она, вероятно надеясь, что Фостий сумеет что-нибудь придумать. К сожалению, она ошиблась.
— Не знаю, — честно признался Фостий. — Я так плохо знаю город, что не могу представить, чем здесь можно заняться. «Не очень-то многим до того, как фанасиоты захватили город, а сейчас и того меньше», — предположил он.
— Тогда давай просто побродим и посмотрим, куда нас заведут ноги, — сказала Оливрия.
— Что ж, меня это устраивает.
Если не считать приглашения в камеру пыток, Фостия устроило бы любое предложение Оливрии. Ей удалось отделаться от Сиагрия, поэтому Фостий уже готов был увидеть, как посреди зимы на улицах прорастает трава, распускаются цветы и поют птицы.
Ноги завели их на улицу красильщиков. То, что эти люди шли по светлому пути, не помешало их лавкам насквозь пропахнуть протухшей мочой, совсем как лавкам красильщиков-ортодоксов в столице. У плотников-фанасиотов руки были покрыты такими же шрамами, а лица фанасиотов-пекарей были столь же постоянно красны от заглядывания в раскаленную печь, как и у их столичных коллег по профессии.
— Тут все выглядит таким… обычным, — заметил через некоторое время Фостий, в голове у которого вертелось совсем другое слово — «скучным». — Мне кажется, у большинства людей в жизни мало что изменилось после того, как они стали фанасиотами.
Эта мысль не давала Фостию покоя. По логике его размышлений ересь и ортодоксальность — пусть каждый определяет их по-своему, сейчас это неважно должны были быть различимы с первого взгляда. Но, поразмыслив, он усомнился и в этом. С какой, собственно, стати? Если не считать тех, кто выбрал путь Страбона, фанасиотам нужно же как-то существовать в этом мире, а возможных способов существования не так-то и много. Так что красильни наверняка воняют мочой и в Машизе, плотники иногда ранят руки долотом, а пекарям нужно иметь уверенность, что буханки в печи не подгорели.
— Разница в светлом пути, — сказала Оливрия. — В том, чтобы держаться от мира как можно дальше, не считать, будто богатство есть главная цель в жизни, и стремиться удовлетворять дух, а не низменные импульсы и потребности тела.
— Наверное, так, — согласился Фостий. Некоторое время они шли молча, пока Фостий обдумывал ее слова, потом сказал:
— Можно тебя кое о чем спросить? Пусть моя клетка разукрашена, но я прекрасно понимаю, что я здесь пленник и поэтому не хочу сердить тебя, но есть нечто, что мне очень хочется узнать, — если, конечно, ты не оскорбишься, отвечая мне.
Оливрия повернулась к нему. Ее глаза широко распахнулись от любопытства, а рот слегка приоткрылся. Она выглядела очень юной и прелестной.
— Спрашивай, — ответила она без промедления. — В конце концов, ты здесь для того, чтобы узнать как можно больше о светлом пути. А разве можно узнать, не спрашивая?
— Хорошо, спрошу. — Фостий немного подумал; вертевшийся в голове вопрос следовало сформулировать очень осторожно.
Наконец он заговорил:
— В комнате под храмом Дигена… то, что ты мне сказала, было…
— Ага! — Оливрия показала ему язык. — Я так и думала, что ты про это спросишь, — уж больно ты напоминал человека, который ищет золотой, упавший в заросли крапивы.
Фостий почувствовал, как его щеки краснеют. Судя по хихиканью Оливрии, его смущение не укрылось и от ее глаз. Несмотря на это, Фостий упрямо решил не отступать; в некоторых отношениях — хотя сам он стал бы это пылко отрицать — он очень напоминал Криспа.
— Ты меня тогда пыталась обольстить и что-то говорила о радостях любви, и что это никакой не грех.
— И что же? — уточнила Оливрия, утратив при виде его серьезности часть, но только часть, своей игривости.
На самом деле Фостию хотелось ее спросить, откуда она знала… или, если точнее, что она стала бы делать, если бы он лег рядом с ней и заключил ее в объятия. Но все же Фостий понимал, что в его нынешнем положении такие вопросы задавать небезопасно, и вместо этого спросил:
— Если ты настолько далеко прошла по светлому пути, как говоришь, то как могла ты такое заявлять? Разве это не противоречит всем принципам твоей веры?
— Я могу ответить тебе по-разному. Например, что это не твое дело.
— Конечно, можешь, и я попрошу у тебя прощения. Я ведь сразу сказал, что не хочу тебя оскорбить.
— Или же я могу сказать, — продолжила Оливрия, словно не расслышав его слов, — что поступила так, как принудили меня отец и Диген, а о правильности этого поступка предоставила судить им. — Оливрия подмигнула. Фостий знал, что она с ним играет, но что он мог поделать? — Или, — заговорила она далее со сводящим с ума притворством, — я могу сказать, что Фанасий благословлял притворство, если оно служит распространению правды, и что ты понятия не имеешь о моих истинных чувствах.
— Да, я этого не знаю. И как раз поэтому пытаюсь узнать, каковы твои истинные чувства. — Фостию казалось, будто он превратился в дряхлого старика, пытающегося поймать стрекозу без сачка. Он двигался напролом вперед, а Оливрия порхала, ускользала и время от времени пролетала так близко от кончика его носа, что у него даже глаза скашивались, когда он пытался ее разглядеть.
— Это лишь примеры моих возможных ответов, — заметила она, загибая для подсчета пальцы. — Если тебе захочется услышать и другие, то я могу сказать…
И тут Фостий не выдержал, словно старая лошадь, которая внезапно фыркнула и спугнула прекрасное сверкающее насекомое:
— О благой бог! Но ты можешь сказать правду?
— Да, могу. Я… — Но тут Оливрия покачала головой и отвернулась. — Нет, я ничего тебе не скажу, Фостий. Так будет лучше.
Ему захотелось вытрясти из нее правду, но она ведь не солонка.
— Почему? — взвыл Фостий, вложив в одно слово многомесячное отчаяние.
— Просто… потому что лучше мне этого не делать, — сказала Оливрия, все еще не поворачивая к нему головы, и тихо добавила:
— Думаю, нам уже пора возвращаться в крепость.
Фостий так не думал, но тем не менее пошел с ней. Во внутреннем дворике крепости стоял Сиагрий, разговаривая почти с таким же зловещим на вид типом, как и он сам. Заметив Фостия, бандит отошел от своего — сообщника? — и последовал за ним, словно вернувшаяся после коротких каникул тень. В каком-то смысле Фостий был почти рад увидеть его на привычном месте, потому что его первая короткая, но самостоятельная прогулка по Эчмиадзину завершилась совсем не так, как ему хотелось бы.
