— Ладно, будь по-твоему.
Он натянул вожжи. Фургон остановился, побрякивание упряжи стихло. Фостий ощутил, как его поднимают руки, по толщине и силе не уступающие халогайским.
Ощутив пятками землю, он прислонился к стенке фургона и выпрямился на подгибающихся ногах.
— Давай, валяй, — услышал он голос Сиагрия. — И побыстрее.
— Ему это непросто сделать, сам понимаешь, — сказала Оливрия. — Подожди, я помогу.
Фургон за спиной Фостия качнулся — Оливрия слезла. Он услышал, как она подошла и встала рядом, потом задрала ему тунику, чтобы он ее не замочил. И, словно этого унижения было мало, помогла ему рукой и сказала:
— Давай. Теперь хоть сапоги не зальешь.
Сиагрий хрипло расхохотался.
— Если будешь держать его слишком долго, он станет чересчур твердый, чтобы ссать.
Этот аспект ситуации даже не приходил Фостию в голову; в голове у него гремел голос отца — ему вспомнилось, как он спросил в Наколее, неужели он ожидает похвалы всякий раз, когда облегчается, не замочив сапог. В тот момент такая похвала пришлась бы как раз кстати. Он сделал дело как можно быстрее; никогда прежде эта фраза не наполнялась для него столь реальным смыслом.
Вырвавшийся у Фостия вздох облегчения был невольным, но искренним.
Его связанные лодыжки вновь прикрыла туника. Сиагрий подхватил Фостия, и, кряхтя, уложил в фургон. Мужик разговаривал, как завзятый злодей, и пахло от него далеко не духами, но грубой силы ему было не занимать. Плюхнув Фостия на дощатый пол фургона, он вновь уселся на козлы и тронул лошадей.
— Хочешь снова завязать ему рот? — спросил он Оливрию.
— Нет, — сказал Фостий — негромко, чтобы они поняли, что завязывать ему рот нет необходимости, и добавил слово, совершенно непривычное для сына Автократора:
— Пожалуйста.
— Думаю, так будет надежнее, — сказала Оливрия после короткого раздумья, слезла с козел и забралась в фургон. Фостий услышал, как она остановилась рядом и присела. — Извини, — проговорила Оливрия, обматывая его рот повязкой и завязывая концы на шее, — но пока мы тебе доверять не можем.
Пальцы у нее были гладкие, теплые и ловкие; предоставь Оливрия такой шанс, он прокусил бы их до кости. Но шанса он не получил.
Он уже успел обнаружить, что она умеет гораздо больше, чем лежать на постели, демонстрируя соблазнительную наготу.
Его братьев это открытие удивило бы еще больше. Эврип и Катаколон были убеждены, что женщины годны лишь для того, чтобы лежать обнаженными в постели.
А Фостию, не ожидавшему встретить здесь своих братьев, оказалось легче представить, что женщины умеют не только это. Но даже он не мог себе вообразить, что встретит женщину, которая окажется столь ловкой похитительницей.
Оливрия вернулась на свое место рядом с Сиагрием и произнесла, словно невзначай:
— Если снимет и эту повязку, то пожалеет.
— Я сам заставлю его об этом пожалеть, — поддакнул Сиагрий. Судя по тону, ему не терпелось подтвердить угрозу действиями. Фостий, уже начавший избавляться от новой повязки, сразу передумал. Скорее всего, в словах Оливрии таился намек.
Этот день в жизни Фостия оказался самым долгим, жарким, голодным и унизительным. Через несколько бесконечных часов тряски просачивающаяся сквозь повязку на глазах серость сменилась настоящей чернотой. Воздух стал прохладным, почти холодным. «Ночь», — подумал он. Неужели Сиагрий собирается ехать всю ночь до рассвета? Если это так, то Фостий засомневался, доживет ли он до того часа, когда сквозь повязку вновь пробьется серый дневной свет.
Но вскоре после наступления темноты Сиагрий остановил фургон.
Он поднял Фостия, прислонил его к стенке фургона, потом слез сам и перебросил его через плечо, словно мешок с фасолью.
Оливрия медленно шла сзади, ведя в поводу лошадей.
Спереди послышался металлический визг ржавых петель, затем скрип чего-то тяжелого, передвигаемого по земле и гравию.
Фостий догадался, что открываются какие-то ворота.
— Быстрее, — произнес незнакомый мужской голос.
— Уже идем, — отозвался Сиагрий и ускорил шаги. За его спиной копыта тоже застучали чаще. Едва лошади остановились, ворота со скрежетом и скрипом закрылись. Хлопнула запорная балка.
— Прекрасно, — сказал Сиагрий. — Как думаешь, можно его теперь развязать и снять повязку с глаз?
— Почему бы и нет? — ответил другой. — Если он сумеет отсюда убежать, то получит заслуженную свободу, клянусь благим богом. А это правда, что он и сам наполовину вступил на светлый путь?
— Да, я тоже про это слышал, — расхохотался Сиагрий. — Только я не дожил бы до своих лет, коли верил бы во все, что мне говорят.
— Опусти его, мне будет легче разрезать веревки, — сказала Оливрия.
Сиагрий положил Фостия на землю — поаккуратнее мешка с фасолью, но ненамного.
Кто-то, скорее всего Оливрия, разрезал его путы и снял с глаз повязку.
Фостий заморгал, глаза его наполнились слезами. После суток в вынужденной темноте даже свет факела показался ему мучительно ярким. Когда же он попробовал встать, руки и ноги отказались ему повиноваться. Боль восстанавливающегося кровообращения заставила его стиснуть зубы. Сравнение с иголками и булавками показалось ему слишком мягким; скорее, его кололи гвоздями и шилами. С каждой секундой боль становилась сильнее, пока ему не почудилось, что руки и ноги вот-вот отвалятся.
— Скоро полегчает, — заверила его Оливрия.
Интересно, откуда она это знает? Ее разве возили, связанную, словно молочного поросенка по дороге на рынок? Но она оказалась права. Вскоре он снова попробовал встать, и это ему удалось, хотя его шатало, словно дерево в бурю.
— Видок у него неважный, — заметил тип, что вошел вместе с ними на… ферму, как предположил Фостий, хотя мужчина — худощавый, бледный и пронырливый, больше походил на грабителя, чем на фермера.
— Просто он устал и жрать хочет, — пояснил Сиагрий, оказавшийся примерно таким головорезом, каким его и представлял Фостий. Ростом он был даже ниже среднего видессианина, зато шириной плеч не уступал любому халогаю, а руки так и бугрились мускулами. Когда-то, в неведомом прошлом, его нос пересек траекторию стула или другого, не менее увесистого аргумента.
В мочке левого уха Сиагрия по-пиратски болталась крупная золотая серьга.
— А я думал, что люди, вступившие на светлый путь, не носят подобных украшений, — заметил Фостий, показав на серьгу.
Сиагрий на мгновение удивился, но тут же оскалился.
— Не твое собачье дело, что я ношу, а что нет… — начал он, сжав кулак.
— Подожди, — остановила его Оливрия. — Это ему нужно знать. — Она повернулась к Фостию:
