Днем бродим по городу вместе с Ш. и Б. Русских еще больше, ведут себя вполне прилично, но нет и следа той выправки и щеголеватости, что у французов и греков. К вечеру перешли в освобожденный корниловцами барак без окон и кое-как разместились. Я достал у французов пилу, топор и молоток. Досками от старого барака забили окна. Получилась темная и холодная комната, но, по крайней мере, хоть ветер не дует. Щели заклеили полосками из «Temps», «Matin» и «Petit Meridional».
Я так привык к невозможным нравам теперешнего нашего офицерства, что был порядком поражен доверчивостью французов. У меня не спросили ни фамилии, ни наименования части. Лейтенант дал мне записочку к sergent du genie приблизительно такого содержания: «Господину русскому капитану выдать те предметы, которые он попросит». Вероятно, присмотревшись к нашим нравам, французы скоро перестанут нам доверять.
28 ноября
[41]. Спать было отвратительно. У меня нет одеяла, бурку пришлось вернуть ее теперешнему владельцу поручику Т., а холод был собачий. Из всех щелей дуло, и по головам весело прыгали крысы. Впрочем, все-таки лучше, чем на улице. Вечером долго говорили насчет будущего. Положение остается все еще неопределенным. Врангель якобы находится в Париже
[42] и ведет переговоры с союзниками, настаивая на сохранении русского корпуса как вооруженной силы. Союзники, наоборот, предлагают обратить нас в эмигрантов-колонистов с тем, чтобы мы рассеялись по всем странам Согласия. На первое время обещают материальную помощь. Чего хочет сама армия? Генералы и интенданты, безусловно, хотят воевать. Остальные все, столь же безусловно, воевать не желают. Вера в возможность что-нибудь создать при наших порядках и грабительских наклонностях многих и многих начальников совершенно потеряна. Прав наш полковник С. (кадровый офицер), говоря: «Организм прогнил сверху донизу. Нужно разрушить здание до основания, как это сделал Троцкий, и строить его заново». Кто только будет его строить, и кто даст для этого деньги? По слухам, французы будут охотно принимать офицеров на свою службу при условии полгода прослужить солдатом, а затем получать по чину через полгода, пока французский чин не сравняется с русским. Если мы обратимся в эмигрантов, то, вероятно, лично для меня это будет наиболее приемлемым выходом. При всем желании, не могу ни обрабатывать полей
[43], ни грузить пароходов.
29 ноября. Опять провел отвратительную ночь. Толкали со всех сторон, и сильно болели ноги. Норд-ост стихает, и становится теплее. От «Союза Дроздовцев» получили спирт, но жаль, что роздали его только офицерам. Слишком много недовольства и разговоров среди солдат.
30 ноября. В 9 часов утра, нагрузив на себя вещи, двинулись потихоньку в лагерь. Оригинальная здесь погода – два-три дня тепло, как у нас весной, потом начинается сильный норд-ост, а через день-два снова тепло. Сегодня солнце греет так, что совершенно забываешь про зиму. Бредем по берегу моря. Все, имеющие много вещей, проклинают свою судьбу. Я в этом отношении в «исключительно счастливых» условиях. Вещей нет совершенно, кроме маленького сверточка с грязным бельем в кармане. В другом кармане роман Фламмариона «Stella», подобранный на пароходе, и это все. На всех сказались голодовка на пароходе и крымские злоключения. Проходим полверсты и отдыхаем. Добрались до лагеря около двенадцати. Палатки (в разобранном виде) уже были на месте. Приступили сейчас же к постройке, чтобы по возможности окончить до вечера. Мне полковник С. поручил перевести английскую инструкцию. Кое-как разобрал, но в брошюре масса технических названий и для полного понимания моих двухмесячных занятий английским слишком недостаточно. Солдаты голодны и угнетены неизвестностью. Работают вяло и неохотно. К темноте все же удалось собрать оба барака. Палатки очень хорошие (только не для ноября месяца) – двойные, с восемью окнами из прозрачного целлулоида с каждой стороны. Местность, где расположен наш лагерь, довольно живописная, но сейчас она имеет печальный вид. Облетают последние листья с ив и каких-то незнакомых кустарников. Только ежевика еще совсем зеленая, да кое-где попадаются те же самые лиловые цветы (забыл название), которыми полны наши русские поля летом. Но здешняя осень все же сильно разнится от нашей. На берегах Мраморного моря природа умирает медленно и незаметно, не зная насильственной смерти от раннего мороза.
1 декабря. Сегодня опять дует холодный ветер с Балкан. Спать было немного теплее, чем в турецких казармах, но колени все же сильнее разбаливаются. Боюсь, чтобы не начался настоящий суставный ревматизм.
По словам бригадного адъютанта, на днях должен приехать генерал Врангель и, вероятно, положение несколько выяснится. С питанием дело начинает налаживаться. Хлеба сегодня дали 11/4 фунта. Обещают через два-три дня довести паек до нормы. Я сильно ослабел. Пока сижу в палатке, чувствую себя недурно, но стоит немного побродить по окрестным холмам, и ноги совсем подкашиваются, сердце скачет и появляется одышка. Придется долго приводиться в порядок, если здоровье окончательно не сдаст. В то же время после голода на пароходе неполный французский паек, который мы получаем, кажется мне достаточным.
2 декабря. С утра тепло как весной. Бродили долго вблизи от лагеря с кадетом В. Он, бедняга, сильно осунулся, сгорбился и зарос беленькой щетиной. Все время кашляет и злится. Не узнать прежнего щеголеватого, жизнерадостного кадета.
Пришлось услышать массу горького. Солдаты якобы в один голос (значит, и добровольцы) говорят о том, что мы, офицеры, обделяем их, чуть ли не воруем продукты и т. д. Обидно, провоевав вместе два года, слышать те же речи, какие говорились в изобилии на всех митингах в семнадцатом году.
3 декабря. Наши беглецы-фейерверкеры (Р., Л. и Ш.) попали в грязную историю. Границы им перейти не удалось, вернуться в батарею страшно, и они, все трое, лежат в лесу в трех верстах от лагеря. Попросил командира дать им возможность вернуться, и он частным образом разрешил. Хороший пример для остальных – разговоры о бегстве сами собой прекращаются.
4 декабря. Понемногу вводятся порядки мирного времени. С вчерашнего дня подъем в семь часов по трубе, в пять – вечерняя перекличка. Все порядочно позабыли уставные порядки и команды (пр. № 3). Кроме того, всем как-то не по себе. Никто не может сам себе объяснить, для чего это все теперь делается.
Приехал… из Симферополя Демка Степанюк. В Симферополе откуда-то грабанул три добровольческих миллиона. Когда началась паника, отправился в пожарную команду, запряг пару лучших лошадей и уехал в Севастополь. Пароходы уже были на внешнем рейде, но отставших подобрал американский миноносец, и на нем Демка доехал до Константинополя. Пролежал несколько дней в лазарете и добрался сюда. Для неграмотного девятнадцатилетнего парнишки совсем здорово! Не пропадают русские Фильки.
