Жоффрей Лабарт помолчал недолго. Олег с трудом подавил зевок. Все это, конечно, очень интересно, но усталость дает себя знать. Неужели стоило тащиться так далеко, чтобы прослушать краткий экскурс в историю раннего Средневековья?
Наконец, его собеседник вздрогнул, будто очнувшись от сна, и тяжело поднялся на ноги.
— Обожди, чужак. Я должен кое-что показать тебе.
Жоффрей Лабарт скрылся за низкой дверью позади алтаря. Олег даже не сразу заметил ее. Вроде бы только что был человек рядом — и уже нет его.
Вскоре он вернулся, осторожно неся в руках что-то вроде небольшого плоского ящика, завернутого в черный бархат, затканный золотыми узорами.
Жоффрей Лабарт поставил свою ношу прямо на алтарь, преклонил колени и сложил руки на груди.
— Святый Отче, справедливый Бог Добра, Ты, который никогда не ошибаешься, не лжешь, не сомневаешься, не боишься смерти в мире бога чужого, дай нам познать то, что Ты знаешь, и полюбить то, что Ты любишь, ибо мы не от мира сего и мир сей не наш.
Произнеся эту странную молитву, он поднялся. Лицо его было так благоговейно-сосредоточенно, большие узловатые руки так трепетно разворачивали узорчатую черную ткань, что Олегу вдруг стало смешно.
Лет десять назад, в один из первых «челночных рейдов» в Польшу, он привез сестре Маринке куклу Барби. Настоящую Барби с белокурыми волосами, в длинном серебристом платье, упакованную в прозрачный пластиковый короб. Это сейчас такие продаются повсюду, а тогда, в 1989-м, рядом с детскомировскими пластмассовыми уродами она казалась сверкающим чудом, пришельцем из другого мира.
Маринка, тогда еще шестилетняя, долго смотрела на куклу, потом прижала ее к груди и убежала к себе в комнату. Она очень редко с ней играла и лишь иногда показывала кому-нибудь из знакомых, каждый раз искоса тревожно поглядывая на гостя — достоин ли он лицезреть ее сокровище? Сможет ли оценить по достоинству?
И сейчас Олегу странно и смешно было видеть на древнем, как земля, изрытом глубокими морщинами лице старика такое же выражение, как у своей маленькой сестренки.
— Смотри, чужак! Здесь — Око Света.
В глубине ларца на черном бархате лежало нечто, больше всего похожее на граненую дверную ручку из прозрачной пластмассы, сотворенную безвестным дизайнером в конце семидесятых годов. У мамы на кухонной двери была такая. Но когда луч света упал на одну из граней, предмет засветился таким нестерпимым сиянием, что Олег невольно отпрянул.
Надо же! Неужели бриллиант? Если это так, «Орлов» отдыхает.
Видимо довольный произведенным эффектом, Жоффрей Лабарт улыбнулся и продолжал:
— Да, Око Света… Любой смертный, заглянув в него, может увидеть все, что пожелает. Наш благородный граф Раймонд Тулузский привез его из Палестины. Он тоже отправился туда, воодушевленный призывом церкви «Так хочет Бог!». Он был прекрасен, как ангел Господень, и его доспехи сверкали на солнце, как золото. Граф вернулся назад с победой и снискал великую славу, но стал сумрачен и угрюм, будто враг рода человеческого томит его душу.
— Почему же?
Олег не удержался от вопроса, но Жоффрей Лабарт, погруженный в свои воспоминания, казалось, не слышал его.
— Граф Раймонд вернулся домой с богатой добычей, но сердце его не радовалось больше. Заглянув в Око Света, он увидел все черные дела, что творят рыцари и духовенство, прикрываясь именем Христовым, и душа его опечалилась навсегда. Он жил затворником в своем замке близ города Альби, пил вино, ни с кем не разговаривал и умер без покаяния, но все же завещал Око Света ближайшему монастырю.
— А что было потом?
— Щедрые даяния смягчают сердца. Граф Раймонд удостоился заупокойной мессы и посмертного отпущения грехов, но видения стали смущать и монахов. В конце концов настоятель собрал свою паству и объявил о том, что католическая церковь погрязла в грехе и пороке. Господь наш Иисус Христос повелел: «Не убий!», а во имя его проливают реки крови. Он сказал: «Легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное», а недостойные служители накапливают земные богатства с невиданной алчностью. Настало время вернуться к вечным ценностям Нагорной проповеди и образу жизни первых христиан.
Новая религия быстро захватила умы и сердца верующих. К тому же наши братья по вере (они называли себя катарами, то есть чистыми) стали рассылать повсюду своих миссионеров. Босоногие, с непокрытой головой, они странствовали по дорогам и всюду несли свет истинной веры. Тысячи новых сторонников, бедных и богатых, знатных и простолюдинов, присоединялись к ним, и вскоре само существование католической церкви оказалось под угрозой.
— Это почему же?
Старик задумался.
— В мире вечно идет борьба добра и зла, света и тьмы, дня и ночи. И… зло почти всегда побеждает. Страдания и смерть — вот удел сынов человеческих. Только победив в себе жадность, страх и другие низменные желания, человек может стать совершенным и приблизиться к Богу, но как поверить, что Господь наш справедлив, всеблаг и всемилостив, если Он допускает злым торжествовать над праведными? В утешение себе люди придумали церковь, но недостойные пастыри тут же присвоили право разрешать, прощать и наказывать.
Жоффрей Лабарт возвысил голос, и глаза его гневно засверкали из-под кустистых седых бровей.
— Святая вода! Мощи! Индульгенция! Церковная десятина! Во время оно Господь наш Иисус Христос изгнал торгующих из храма, а через тысячу лет римская церковь стала синагогой Сатаны! — Старик замолчал, будто устыдившись короткой вспышки гнева, потом отер глаза рукавом и тихо, но твердо продолжал: — Но каждый, кто удостоится истинной благодати, пребудет в ней вовеки. Мои несчастные братья во Христе даже врагов своих и гонителей удивляли стойкостью в вере и душевной чистотой. Они видели господствующее вокруг зло, но трудились в надежде на лучшее будущее… А если надо — бестрепетно шли на смерть.
И тогда папа римский Иннокентий (да будет проклято его имя!) провозгласил новый Крестовый поход против альбигойской ереси. Во главе войск стал Арнольд — аббат крупнейшего монастыря Сито. Через несколько лет цветущая провинция лежала в руинах, а папа римский учредил инквизицию для неусыпного надзора над еретиками. Церковь получила новый, невиданный доселе инструмент подавления и страха. Почти пятьсот лет подозрительность, террор, пытки и смерть будут, словно четыре всадника Апокалипсиса, терзать христианский мир.
Жоффрей Лабарт умолк. Огонь в его глазах погас, и теперь в них светилась такая боль, будто он заново пережил прошлое.
Олег с трудом раскрыл слипающиеся веки. Спать-то как хочется! Впору глаза спичками подпирать… Если бы только тут были спички. Да, конечно, инквизиция. Что-то такое проходили в школе. Народ на кострах сжигали. И теперь перед ним сидит живой очевидец всего этого дела.
Старик собрался с силами и заговорил снова:
— А в тот же год монгольский князь Темучин, прозванный позже Чингисханом, двинул свои дикие орды на северный Китай. И вскоре все города Китая, Средней Азии, Закавказья были растоптаны конями его воинов. Исчезли цветущие сады Хорезма и Хорассана. Сотни тысяч людей были убиты или обращены в рабство. Не было от сотворения мира катастрофы более ужасной, и не будет ничего подобного до скончания веков и до Страшного суда.
