Когда речь идет о нейронных маршрутах эмоциональных воспоминаний, мы немного напоминаем крыс. В ситуации, которая вызывает сильные эмоции, к примеру при автомобильной аварии или физическом нападении, мозжечковая миндалина человека бурно реагирует. Ее активизация оказывает влияние не только на немедленную эмоциональную реакцию в отношении этой ситуации, но и на то, каким образом память о ней закладывается в нашей голове на долгое время. Мозжечковая миндалина корректирует сохранение воспоминаний и прямо (подавая сигнал другим структурам мозга, участвующим в укреплении памяти, например гиппокампу), и косвенно, через гормоны стресса, которые усиливают закрепление воспоминаний.
Можно предположить, что мозжечковая миндалина у людей, находившихся в непосредственной близости от башен Всемирного торгового центра, когда они обрушились, отреагировала сильнее, чем у тех, кто сидел в своей квартире и смотрел новости по телевизору. Хотя человек может начать сильно волноваться, даже если просто услышит об ужасающем событии, сила реакции, скорее всего, различается в зависимости от степени личной вовлеченности.
Жители Нью-Йорка, оказавшиеся в тот день недалеко от места трагедии, попали в ситуацию, которую мы называем «бежать или бороться». Когда вы сталкиваетесь с опасностью, к примеру с вором у себя дома посреди ночи или с медведем в лесу, ваше тело готовится действовать (учащается сердечный ритм, ускоряется дыхание), и вы выбираете, бежать от источника опасности или вступать в бой. Чем ближе к башням находились люди 11 сентября, тем больше была непосредственная угроза их жизни и, таким образом, острее необходимость быстро реагировать. Для людей вроде Мэтта, стоявших совсем близко от башен, единственно возможным вариантом было спасаться. Мы все видели фотографии, на которых толпы людей убегают от падающих башен в попытке не попасть под град обломков. Полагаю, что уровень гормона стресса у них зашкаливал как никогда раньше и, скорее всего, понизился далеко не сразу.
Поскольку башни были очень высоки и туча обломков оказалась громадной, всем, кто находился в двух-трех километрах от эпицентра взрыва, казалось, что они ближе к башням, чем на самом деле. Я тоже испытывала такое чувство, когда с расстояния трех километров смотрела, как рушится Северная башня. Как я уже отмечала, видимость в тот день была хорошая, а туча обломков надвигалась очень быстро, поэтому мне казалось, что падает соседнее здание. Думаю, моя мозжечковая миндалина активно сигналила об опасности, но, конечно, не так отчаянно, как у Мэтта.
Севернее мой друг работал в офисе. Он мог видеть дым на расстоянии и слышать, как санитарный транспорт и пожарные машины несутся в район бедствия. Возможно, он почувствовал какую-то опасность для себя лично, но его мозг не подавал сигнала срочно спасаться или вообще что-либо немедленно предпринимать. Хотя уровень гормонов у него, должно быть, повысился, он, разумеется, не входил ни в какое сравнение с таковым у людей на Уолл-стрит или даже у той дамы, что стояла напротив меня на другой стороне Четырнадцатой улицы.
С моей стороны все это, конечно, лишь квалифицированное предположение. Я не брала анализов крови у людей 11 сентября и не замеряла активность их мозжечковых миндалин в тот день. Однако я зафиксировала работу мозжечковой миндалины Мэтта и двадцати двух других жителей Нью-Йорка через три года после события. Действительно, когда людей попросили вспомнить собственные впечатления от теракта, те, кто находился в тот день совсем близко к месту удара, как Мэтт, показали более высокую активность в мозжечковой миндалине, чем другие, которые находились дальше. Чем ближе мои испытуемые были к башням тогда, тем активнее реагировала их мозжечковая миндалина сейчас, когда они вспоминали тот день. Сигнал в мозжечковой миндалине был прямо связан с тем, насколько сильно и ярко испытуемые переживали свои воспоминания об 11 сентября: чем ближе они находились к эпицентру взрыва, тем эмоциональнее и ярче были их воспоминания – и тем мощнее активизировалась мозжечковая миндалина во время воспоминаний.
Сделанные нами снимки головного мозга выявили и второй важный показатель того, как расстояние от башен Всемирного торгового центра, на котором люди находились 11 сентября, отразилось на их воспоминаниях. Когда те, кто был близко, вспоминали тот день, наблюдалась пониженная активность в их парагиппокампальной коре. Считается, что эта область головного мозга человека участвует в обработке и распознавании деталей зрительных образов. Ранее психологи установили, что, когда мы зрительно воспринимаем эмоциональное событие, наше внимание сосредоточивается на его главных волнующих аспектах (например, на обрушении башен) за счет второстепенных деталей (скажем, людей, стоящих рядом с нами). В итоге мы плохо запоминаем эти подробности, поэтому впоследствии парагиппокампальная кора меньше вовлекается в процесс расшифровки и восстановления воспоминаний. То, что нейроны парагиппокампальной коры менее активны, когда мы вспоминаем эмоционально волнующие события, а нейроны мозжечковой миндалины более активны, объясняет, почему мы лучше помним основные эмоциональные детали и наши чувства в тот момент, но не всегда можем возродить в памяти точные подробности происходившего.
Когда я вспоминаю, как стояла на Шестой авеню и следила за летящей на меня огромной тучей пыли, испытанное в тот момент чувство полной растерянности легко восстанавливается и я быстро возвращаюсь в прошлое. Моя эмоциональная реакция во время воспоминаний создает ощущение ясной и живой памяти. Чувство, что моя память истинна, наверное, справедливо лишь частично. Я, конечно, хорошо помню падающую башню и мою реакцию на эту картину (то есть те части, за которые отвечает мозжечковая миндалина), но некоторые детали, которые больше зависят от работы парагиппокампальной коры, например красное платье женщины на другой стороне улицы, возможно, менее достоверны.
Исключительно важно четко понять, какие детали волнующих событий сохраняются в памяти лучше, чем подробности рядовых эпизодов, а какие вспоминаются с трудом. Ученые усердно работают над тем, чтобы разобраться в этой проблеме. Хотя мы еще не имеем точного ответа, уже известно, что, когда дело касается самых эмоциональных событий нашей жизни, уверенность в правдивости воспоминаний не может служить надежным подтверждением их точности. Этот вывод имеет важные последствия, к примеру, для судебной системы, особенно в отношении юридической силы показаний очевидцев, которые зачастую могут быть ошибочными без злого умысла со стороны свидетеля.
Рассмотрим, например, смерть Жана Шарля де Менезеса
[265]. 22 июля 2005 года на станции метро Стокуэлл в Лондоне его застрелили офицеры полиции. Сначала свидетели говорили, что он перепрыгнул через турникет, убегая от полицейских. Вскоре стало ясно, что ничего подобного не было: де Менезес не убегал от полиции и не перепрыгивал через турникет. Показания очевидцев оказались ложными во многих отношениях. Воспоминания о том, во что де Менезес был одет, как конкретно реагировали полицейские и сколько раз они в него выстрелили, были противоречивы. Позже выяснилось, что полиция ошибочно подозревала его в попытке взорвать метро днем ранее, на самом же деле он был непричастен к подготовке террористического акта. История запутанная: полиция не смогла разобраться сразу и положилась на впечатления свидетелей. В конце концов правда просочилась в прессу, и полицию обвинили в искажении информации.
