— Таких людей, как я? А вам не пришло в голову, что лгал вовсе не я, а кто-то другой?
— С какой стати мой муж и отец станут меня обманывать?
— С какой стати люди вообще обманывают? — пожимает плечами Серый Волк. — Спросите людей, которые живут на берегах этой реки, кто они такие, и они ответят: французы, потому и кожа у нас такая смуглая. Или, мол, потомки итальянцев, а то и ирландцев в седьмом колене. Я знаю семьи, которые называют своими предками негров или могавков, потому что даже это не так плохо, как быть индейцами абенаки. Вы должны понять, Лия, сейчас многие предпочитают делать вид, что индейцев вообще нет в природе. Заявить, что индейцы существуют, означает признать: люди жили в этих местах задолго до прихода первых переселенцев, чьи потомки ныне называют себя старыми вермонтцами.
— Все это не имеет никакого отношения к тюрьме и убийству, — возражаю я. — Или вы хотите сказать, что вас обвинили в преступлении, которого вы не совершали?
— Нет, я действительно убил человека, — качает головой Серый Волк. — А ваш муж не рассказал вам, что это был за человек? Надсмотрщик в гранитной каменоломне, который избивал тех, кто работал недостаточно быстро. Как-то раз он избил старика семидесяти девяти лет от роду, и тот умер на моих глазах. Этот старик приходился мне дедом.
Перед глазами у меня встают строчки отчета Абигейл: «Джон патологически лжив и хитер. Добиться от него правды совершенно невозможно».
— Но если бы все было так, как вы рассказываете… — бормочу я, — то присяжные учли бы смягчающие обстоятельства и признали вас невиновным.
— В городе были люди, которые хотели от меня избавиться, — говорит Серый Волк. — И эти люди имели влияние на присяжных.
Вспоминаю об отце, который обедал с губернатором Уилсоном незадолго до того, как был выдвинут проект закона о стерилизации. О докторе Дюбуа, которому не удалось убедить Спенсера отправить меня в клинику для душевнобольных… и которому приходится скрывать, что жена профессора Пайка страдает склонностью к суициду. Мой отец и муж — очень влиятельные люди…
— Но вы были освобождены досрочно…
— Да, — кивает Серый Волк. — Поверите ли, выяснилось, что у меня есть нечто, им нужное. То, что можно обменять на свободу. — Он опускает взгляд и внимательно изучает траву у себя под ногами. — Начальник тюрьмы оказался ярым сторонником закона о стерилизации. Заключенным, готовым пройти вазэктомию, предлагали скостить пять лет срока. Это означало, что я смогу выйти немедленно.
Слушать абстрактные рассуждения Спенсера о стерилизации — это одно; обсуждать этот вопрос с человеком, недавно подвергнутым вазэктомии, — совсем другое.
— Не слишком ли дорогой ценой… — шепчу я, чувствуя, как полыхают мои щеки.
— Я не думал, как я буду жить после этого. Не думал о том, что у меня никогда не будет семьи. У меня было одно желание: выйти из тюрьмы и найти свою дочь, которая родилась, когда я был в заключении. — Серый Волк протягивает руку и касается моего подбородка. — Лия, — говорит он, — встреча с тобой стоила того, чтобы заплатить самую дорогую цену.
Глава 7
1 сентября 1932 года
Мы неоднократно отмечали, что лучших граждан нашей страны не могут не волновать проблемы общественного благополучия. Было бы странно, если бы людей, на плечи которых ложится вся тяжесть содержания неполноценных членов общества, не тревожила бы перспектива дальнейшего вырождения нации. Нет, нам вполне достаточно трех поколений дегенератов…
Из речи судьи Оливера Уэнделла Холмса, поддержавшего решение о стерилизации «вероятно, потенциального родителя социально неполноценных отпрысков», по делу 1927 года, Бак против Белла, на заседании Верховного апелляционного суда штата Виргиния
Давным-давно, когда моей маме было столько лет, сколько мне сейчас, она влюбилась. Но ее избранник не принадлежал к числу длиннолицых юнцов, носивших соломенные канотье и почтительно называвших моего дедушку «сэр». Она влюбилась не в Гарри Бомонта, молодого профессора, который был на десять лет старше ее и умел в одной фразе упомянуть и о любви, и о естественном отборе. Профессор Бомонт считался самым многообещающим претендентом на руку моей матери, но, повторяю, свое сердце она отдала не ему. Взгляд девушки, за которой ухаживало множество кавалеров, был прикован к молодому индейцу из племени джипси, работавшему на ферме ее отца.
Кожа у этого юноши была такого же оттенка, как полированное фортепиано, на котором юная красавица после чая играла для подруг матери. Волосы у него были длиннее, чем у нее, а глаза зоркие, как у ястреба. Иногда, сидя у себя в спальне, она чувствовала, что он смотрит на нее сквозь плотные шторы. Когда девушка подавала работникам воду — никаких других контактов с ними не допускалось, — она ощущала, как его взгляд входит в ее кровь и течет по венам.
В течение семнадцати лет она была образцовой дочерью. Она окончила пансион благородных девиц; садясь, непременно скрещивала лодыжки; ежедневно умывалась пахтой, придающей коже белизну и сияние. Никто не сомневался, что со временем из нее выйдет идеальная жена, — и сама она была в этом уверена. Но сейчас эта уверенность поблекла, как бальное платье, долгое время пролежавшее в сундуке. Попытавшись надеть это платье, она выяснила, что оно сидит вовсе не так безупречно, как предполагалось.
Однажды в поле молодой индеец подошел напиться последним и протянул ей свою жестяную кружку. На его обнаженной груди блестели капли пота, на лбу темнела грязная полоса. От него исходил аромат черники, а зубы казались особенно белыми в сравнении с его смуглым лицом.
«Кто ты?» — спросил он.
«Лили Робинсон», — могла бы ответить она. Или сказать: «Я дочь Квентина Робинсона, будущая жена Гарри Бомонта». Но она знала, что он спрашивает не об этом. Впервые в жизни она задумалась: «Почему я считаю себя частью кого-то другого?»
Он стал оставлять на крыльце маленькие подарки для нее: пару крохотных мокасин; плетеную корзиночку; рисунок, изображавший бегущую лошадь. Она узнала, что его зовут Джон.
Отправляясь на первое свидание, она солгала родителям, сказав, что проведет ночь в доме подруги. Они встретились на дороге, ведущей в город. Он взял ее за руку, и ей захотелось, чтобы пальцы их сплелись навсегда. Он сказал, что вся земля — его дом под крышей небес. Они дошли до берега реки и растянулись на траве, под звездами, горящими так низко, что их можно было коснуться рукой. Он стал целовать ее, и его длинные волосы, словно занавес, отгородили их от всего мира.
Джон был моложе ее. В нем не было ничего от тех ужасных джипси, рассказы о которых она слышала с детства. Ни намека на тупость, бесчестность, распущенность. Он знал на собственном опыте, как тяжело жить с клеймом отверженного… С той поры для Лили началась странная жизнь. Днем она считала минуты, мечтая, чтобы скорее наступила ночь. Она дерзила отцу и невпопад отвечала матери. Она буквально спала на ходу. Оставаясь наедине с Джоном, Лили плакала от радости, понимая, что он любит именно ее, а не ту идеальную персону, которой она должна быть.
