Осенью растрескавшийся, как такырная почва, асфальт тротуаров на Флэтбуш-авеню заметает сухой листвой из Проспект-парка. Если идти на север (по направлению к Краун-стрит), через некоторое время по левую руку покажется Бруклинский ботанический сад, где представлена флора со всех концов света. Там есть и мексиканские кактусы, и японская сакура, и ливанский кедр. Есть и уроженцы Вест-Индии: креольская сосна, орхидеи, душистая трава ветивер – та же, что растет на окраинах Порт-о-Пренса. Можно сказать, часть природы эмигрировала в Нью-Йорк вместе с людьми. Но, как это часто бывает в эмиграции, соседи, прежде жившие душа в душу, теперь оказались по разные стороны глухого забора: люди живут во Флэтбуше, а растения – в Проспект-парке. И хотя эти районы граничат друг с другом, жители Флэтбуша и Конарси – гаитянцы, ямайцы, гайанцы, гренадцы, тринидадцы – почти никогда не бывают в саду, где, проявляя неожиданную морозостойкость, растут их бывшие соотечественники. Переселенец забывает родную природу, и в конце концов природа сама посылает ему прощальный привет. На пересечении Флэтбуш-авеню и Монтгомери среди прочего мусора у светофорного столба валяется засохшая пальмовая ветка. Вероятно, она осталась от комнатной пальмы, которую хозяева выбросили вместе с кадкой во время переезда. Ее безжизненная гербарная рыжина гармонирует с типовым однообразием общественного жилья – многоэтажек из ржавого кирпича, безлюдных скверов, детских площадок, обнесенных железной оградой, точно тюремные дворы.
С наступлением дня район оживает через силу. Эти обшарпанные фасады, груды мусора, унылая мишура универмага «Все за доллар», порткулисы и опускные ворота, размалеванные граффити, ночные забрала грошовых лавок, привычные декорации бруклинской бедноты – не то, ради чего хочется утром вставать. Но мало-помалу на улицах появляются люди. Ямайцы в рабочих комбинезонах и растаманских шапках, труженики кузовных цехов и автомобильных кладбищ, толпятся у закусочных на колесах, наспех уминая аки с соленой рыбой и пампушками. Многие из них работают без выходных. Выслушивая распоряжения начальства, жалобы клиентуры, ворчание жены или предписания врача, на все кивают «я-ман». В качестве приветствия они используют общеупотребительное «окей», а в случае ссоры пускают в ход страшное ругательство «бамбаклот». Что это такое – «бамбаклот»? «Вам не понять, доктор, у вас в Америке все пользуются туалетной бумагой». Ямайская речь – это быстрое бормотание, скороговорка с примесью патуа. Тринидадцы и барбадосцы – те, наоборот, говорят медленно, нараспев; в их произношении мне слышится эдакое стариковское добродушие. Кажется, человек с таким обаятельным выговором не способен рассердиться и уж тем более не может быть членом уличной банды, диктатором, людоедом. Гаитянская фонетика – суше и строже. В плане культуры и языка гаитянцы стоят особняком. Они говорят по-английски с французско-креольским акцентом.
Гаити занимает западную часть острова Эспаньола, соседствуя с Доминиканской Республикой, и, кажется, на всем земном шаре не найти более непохожих соседей, чем доминиканцы и гаитянцы. Одни – светлокожие и испаноязычные, другие – чернокожие и франкофоны. Первые идентифицируют себя с латиноамериканской культурой, а вторые – потомки рабов, привезенных из Западной Африки в конце семнадцатого века и свергнувших рабовладельческую власть белых в начале девятнадцатого. Вольнодумцы и бунтовщики Антильского архипелага, чей креольский язык довольно далек от французского (французским как таковым владеют около двух процентов населения); чья национальная кухня изобилует такими диковинными сочетаниями, как кукурузная каша с копченой селедкой и сгущенное молоко со свекольным соком. Доминиканская же кухня мало чем отличается от пуэрториканской или колумбийской. Неудивительно, что, переселившись в Нью-Йорк, два народа с Эспаньолы не посчитали нужным сохранить территориальную близость. Доминиканские районы – это Южный Бронкс и Вашингтон-Хайтс (там же находится и пуэрториканский анклав), а гаитянцы обитают в бруклинском Флэтбуше, деля жилплощадь с другими чернокожими карибцами, с которыми, впрочем, у них тоже не слишком много общего.
Карибские женщины – дебелые, кисло пахнущие кремом для кожи и маслом для волос – обмениваются сплетнями, сидя в приемнике госпиталя Кингс-Каунти. Улыбаются, издали приветствуют доктора («Окей!»). Но меня не проведешь: я их знаю, этих тетушек с их странными и непоколебимыми представлениями об источниках болезней, с их недоверием к врачам и верой в колдунов-травников, в иридодиагностику
[25], в обереги и заклинания. «С карибскими пациентами трудно, а особенно трудно с гаитянцами», – сказал однажды мой приятель Валери, с которым мы когда-то вместе проходили интернатуру в Бриджпорте. В 2010 году мы встретились в кафе «Ле Кайе» в Проспект-хайтс за день до того, как они – Валери, Поль и Анн-Лиз – отбыли в Порт-о-Пренс оказывать медицинскую помощь жертвам землетрясения. Эту готовность гаитянских иммигрантов в любой момент послать деньги или даже вернуться на родину, если их присутствие там может быть полезным, я отмечал и раньше. Это та же отзывчивость, та же семейная забота, которой проникнуты книги Эдвидж Дантика – тоже гаитянки, уехавшей в Нью-Йорк, но неоднократно возвращавшейся, чтобы помочь. «Мы врачи, и мы гаитянцы, значит мы обязаны сейчас быть там», – трубил Валери под одобрительные кивки Поля и Анн-Лиз, и я понимал, что при всей патетике, вызванной в тот вечер неумеренным потреблением пива «Престиж», это были честные слова. И они никак не противоречили тому, что было сказано минутой позже: «С карибскими пациентами трудно, а особенно трудно с гаитянцами. Гаитянцы – самые упрямые, и, что ужаснее всего, у них есть вуду. Знаешь ли ты, что даже здесь, в Бруклине, есть вудуистские святилища с хунганами и мамбо? Я убежден, что наука – это ширма, за которой Всевышний прячет свои чудеса, но наши люди не верят в науку, а значит не верят и в Господа. Они верят в духов. Боятся принять самое безобидное лекарство, но за милую душу глотают снадобья, которые им дает жрица мамбо. Только тебе они об этом никогда не скажут, потому что вуду учит их быть скрытными. А еще они думают, что ты, будучи белым человеком, все равно не станешь лечить их так, как лечил бы своего брата. Наша пословица гласит: когда купаешь чужого ребенка, помой его с одного боку, а с другого оставь грязным. И они уверены, что у тебя к ним тот же подход, ведь они тебе чужие».
Иван не прибегал к советам вудуистских жрецов, всецело полагаясь на западную медицину, но против его болезни у медицины было не больше действенных средств, чем у жрицы мамбо. На третьей неделе лечения у него появился узел Вирхова – метастаз в области ключицы. «Как сообщать пациенту плохие новости?» Так называется лекция, которую из года в год читают студентам-медикам, одна из самых бесполезных лекций на свете. Этот узел означает, что болезнь неизлечима; что химия и радиотерапия не работают (но закончить курс все-таки надо). Говори как есть… Иван заплакал, я подошел к нему, обнял. Он положил голову мне на плечо. Когда человек болеет, его тело избавляется от лишнего веса, как судно от балласта, а под конец меняется и тембр голоса. Голос мужчины может сделаться высоким, как у ребенка. Готовясь к смерти, тело и голос как бы впадают в детство – становятся легкими, беззащитными.
