А Светлана всё же в один день одумалась и решила, что слишком строго она с Петром поступает: хоть глаза бы его не видели, но надо поласковей быть, вдруг надоест ему всё, и останется она с дочкой-калекой одна, хоть врачи и успокаивали – разрастётся, вытянется, не так заметен дефект будет:
– Подождите, ещё красавицей станет, главное, чтобы смышлёной была!
Пётр Алексеевич на целый август под Зеленогорском в санаторий Свету с дочкой определил: сосны, залив, песочек золотой. Сам только по выходным приезжал, нагруженный всякой всячиной.
Светлане на работу хотелось – отсидит год положенный и выйдет, мочи нет, надо ясли подыскивать по прописке. Петя против:
– Я же обеспечиваю вас. Пусть ребёнок окрепнет, постарше станет, сам себя хоть как-то обслуживать начнёт. Думаешь, очень в яслях за малышами следят? Простуда, сопли! Вот увидишь, только на больничном и будешь сидеть.
Танечка быстро развивалась. В годик пошла. Так вроде смотришь – ребёнок как ребёнок, премилый, и не видно, что спинка неровная, если платьице свободное. В полтора стишки уже читает, смешно картавит, но старается, забавно у неё получается. Отца увидит – и бегом на руки. Обхватит сильно, к себе прижмёт, головку набок положит и притихнет, а глазки смеются, хитрющие.
Лютик пригласила двоюродную сестру из Владивостока, и та уже целую неделю гостила у них дома. Никаких отговорок не принималось, и частные визиты Петру на время настоятельно рекомендовалось отложить – мотается все дни, не передохнёт, да и перед родственницей неловко.
Летиция закатывала вечерние ужины с посиделками, брала билеты на концерты и спектакли, и Петру Алексеевичу приходилось волей-неволей сопровождать дам. Отношения со Светланой накалялись, и она периодически закатывала дикие скандалы, которые обязательно заканчивались слезами. Ему было жаль её, и мысль, куда двигаться дальше, тяготила и висела над ним грозовой тучей. Больно было осознавать, что его ребёнок так и живёт в страшной коммуналке, а он бессовестно наслаждается в просторной квартире на канале Грибоедова, с окнами на Банковский мостик. Он предлагал присмотреть что-нибудь другое, но Светлана категорически отказывалась – скорее всего, из желания сделать больно. Эта облезлая комнатёнка с невообразимым количеством соседей была ему немым укором за нерешительность и нежелание менять что-либо в своей жизни. В итоге согласился отдать Танечку в ясли, думая: так будет лучше. Света начала срываться на малышке по любому поводу. Однажды не выдержала и при нём схватила её больно за волосы. У Петра всё потемнело в глазах, чуть руку не поднял и пригрозил, что если ещё раз увидит, то примет крайние меры. Света лишь нагло рассмеялась:
– Какие меры? Спятил что ли? К Лютику побежишь жаловаться? Да кто ты вообще нам? Никто! Ты даже ребёнка на свою фамилию не записал! – она любила трясти перед его носом Танюшиным свидетельством о рождении и тыкать пальцем в графу «отец», где красовался унизительный прочерк.
На свою прежнюю работу Светлана не вернулась, устроилась в женскую консультацию в другом районе, и ей приходилось тратить на дорогу гораздо больше времени. Как и предполагал Пётр, с больничного по уходу за ребёнком Света не вылезала. Таня часто простужалась, даже схватила двустороннее воспаление лёгких, скорее всего, по недосмотру, в чём он ничуть не сомневался. У Петра Алексеевича появился самый важный пациент – его собственная дочь, и он сначала торопился к ней, а уж потом по всем остальным вызовам. От такой чрезмерной заботы у Светланы кроме раздражения никакой другой реакции не случалось:
– Не легче участкового врача вызвать, в то время как самому съездить туда, где заплатят?!
Нельзя сказать, что он был начисто лишён чувств к этой взбалмошной женщине. Она становилась въедливой привычкой и, как ни крути, была матерью его единственного ребёнка, притом бесконечно любимого.
Пётр к Тане никогда без подарков не приходил, хоть яблок по дороге купит. Хотелось что-нибудь на два годика особенное подарить. Приглядывался. Мимо «Пассажа» проходил, не выдержал, заскочил – и прямиком в детский отдел, может, оттого что давно дочку не навещал.
Ему сразу бросился в глаза манекен в капроновом платье нежно-розового цвета с вышитыми розочками по подолу. В представлении Петра Алексеевича это был чисто наряд принцессы, и такого платья у Танечки ещё никогда не было. Он решил взять на четыре года, чтобы поносила подольше и спинка сутулая не так заметна. Платье импортное, то ли польское, то ли ещё из какой дружественной социалистической страны, и он считал, ему крупно подвезло – видно, только выбросили, и он на счастливый случай оказался в правильное время. Улыбчивая продавщица, на редкость вежливая и внимательная, аккуратно завернула обновку в бумагу, и Пётр Алексеевич, довольный, уложил дорогой свёрток в рабочий портфель. Выйдя на улицу, опомнился и посмотрел на часы: опаздывает, дома ждут – очередной поход в филармонию намечается.
– Ничего! – решил он. Незаметно припрячет свёрток или, на худой конец, оставит в портфеле. Сестра Лютика уезжала рано утром, а он – на работу и после уж обязательно к Свете, ребёнка навещать, там и оставит подарок до срока.
Летиция, одетая в чёрное строгое платье, с ниточкой жемчуга на шее, нетерпеливо ждала.
– Я две минутки! Только рубашку чистую накину и готов! Троллейбус долго ждал! – по привычке соврал Пётр и направился в кабинет прятать портфель.
В филармонии давали скрипичный концерт. Он обожал скрипку, но сегодня было не до неё: что-то мучило, и на душе было неспокойно. На сцене царил Павел Леонидович Коган, сын всемирно известного скрипача Леонида Когана. Лютик то и дело искала его руку и тихо улыбалась, всем видом показывая, как необыкновенно звучит инструмент. Ей было приятно, что она всё-таки достала билеты на этот долгожданный концерт. Ещё в молодости с отцом слушала виртуозную игру Леонида Когана, роняла слёзы, особенно когда он исполнял Паганини. Летиция была уверена – именно так играл Паганини, и во всём этом было что-то демоническое, словно высшие силы давали скрипачу невероятный дар извлекать такие сильные по своей чувственности звуки. В перерыве они пили «Советское шампанское», заедая, по обыкновению, бутербродами с «Московской» копчёной колбасой и ленинградскими эклерами с шоколадной глазурью, которые безмерно любила сестра Лютика, и горевала, что таких во Владивостоке нет, а она сладкоежка, ещё и какая. Лютик накупила ей в дорогу зефира, невероятное количество шоколадных конфет фабрики им. Крупской – и «Мишку на севере», и «Кара-Кум», и «Грильяж», и «Белочку» – и не могла понять, как всё это добро сестра потащит с собой.
Дома сели пить чай. Пётр, по обыкновению, разговаривал сам с собой, как последнее время случалось нередко, и его взгляд невольно застывал на Летиции: «Почему так получилось? Почему здесь есть то, чего нет там, и наоборот? Что, если бы не было Светланы, а была только Танечка, и они жили бы вот так дружно и размеренно все вместе в этом уютном доме?» Он был уверен – дочке было бы гораздо лучше с Лютиком. Иногда казалось, что Таня больше похожа на неё, чем на свою мать, и они бы точно поладили. Он представил, как малышка сидит в детском креслице напротив, болтает ножками и, наклонив головку набок, хитро улыбается и уплетает эклер.
