У Павла Георгиевича затеплилась надежда. «Авось, с Божьей помощью, успею сказать ему…»
– Ничего, Рыбка, у тебя легкая рука, так что всё тебя чудесным образом в мгновение ока приготовится. Иди! Я встречу его сам.
Жена схватила его за руку.
– Нет-нет, что ты, милый. Это не вежливо. Мы встретим его вдвоем, как полагается порядочным хозяевам.
Надежда рассеялась сей же миг. Павел Георгиевич обреченно поплелся к воротам. Рыбка, улыбаясь, взяла его под руку.
* * *
Беда подкралась между рыжиками в сметане и говядиной с черносливом. Ну а как еще могло быть? В лучшем случае, она дождалась бы лимонного пирога.
Кира, отирая пот, обильно выступивший на лбу, разразился неизбежным:
– Ты помнишь ли, друг любезный, какой сегодня день?
«Ну, еще бы…»
– Помню. И, кстати, с утра было солнечно. Жара, конечно, а сейчас вон ветерок…
Гость не понял намека.
– Вот и под Кандагаром, ровно тридцать пять лет назад была жара. Только еще хуже, нестерпимая. Помнишь, ты нашел эту зелененькую звездочку там, в пыли, она была горячая, руку жгла…
«Вот оно! Всё…»
Но семейная жизнь это такое приключение, в котором надо уворачиваться до конца.
– Что за Кандагар, милый? – насторожилась Рыбка.
– Да так, одна командировка… Сто лет прошло.
Но Кира не только не сообразил, но еще и обиделся:
– Не сто, а ровно тридцать пять! Говорил – по-о-омнишь!
– Да помню я всё прекрасно. Но дело давнее. Давай-ка лучше о том, как мы с тобой на Соловки плавали…
– Нет, позво-оль! Соловки – место дивное, но мне именно о Кандагаре сейчас хочется, день такой!
– Да ну…
Кира возмущенно фыркнул.
– Никакое не «да ну»! Ты меня на себе полтора километра тащил, вся форма твоя моей кровью пропиталась. Если б не ты, так я бы остался там…
– О чем это Кирилл Андреевич? О чем это, милый? Какая кровь? – испуганно переспросила жена.
– Да какая… моя! А твой супруг когда-то был не просто боец, а герой, сила! Если бы ты видела, как он душманов…
– Довольно! – почти прикрикнул Павел Георгиевич. – Довольно. У Киры случаются такие изощренные шутки, что… я вот до сих пор привыкнуть не могу. Рыбка, накрой нам, пожалуйста, в саду.
Жена застыла в оторопении. Кажется, она даже упустила смысл слов «сад» и «накрыть».
– Вина белого, сыра и таврических персиков.
Чмокнул ее в лоб. Чмокнул в макушку.
Рыбка не без труда стряхнула с себя оцепенение и отправилась хлопотать.
* * *
– …Шутки?
Кира смотрел на него сердито.
«Слава Богу, Рыбка не стала любопытничать, оставила нас одних. Слава Богу!»
– Пойми меня правильно, Кирилл… У меня чудесная, любящая, заботливая супруга, три сына и две дочки, у нас в доме лад и мир. У нас очень хорошо в доме. Я люблю ее, а она меня… И… И… Как бы тебе правильно сказать, так, чтоб вежливо и точно в одном стакане… Никому из них не надо знать, что когда-то случилась дикая бойня, какой Империя не ведала с двадцатых годов, что погибло пятнадцать молодых парней, что муж… и отец… собственноручно убил трех человек. Никому не нужна эта кровь, Кира, никому.
Друг побелел от ярости:
– А тогда она была нужна? Ведь я не напрасно получил осколок в ногу, а ты не напрасно переболел тифом, когда вернулся из Афгана? Или всё напрасно, ты ответь мне!
«Ох… Почему я ему давным-давно не рассказал, не объяснил. Ведь тысячу раз мог!»
– Да не кипятись, Кира… Конечно, тогда… кто-то в Приказе… скажем так, расслабился. Допустил, что князек из лимеса начал налаживать торговый путь в Империю для своего белого порошка… Говорят, тогда многих сняли…
– Самого друнгария! – перебил его Кира с выражением так-и-надо-его на лице.
– Верно, и самого друнгария в том числе. Но за чью-то расслабленность пятнадцать парней заплатили жизнью, когда мы этого князька… убирали. А если бы не заплатили? Порошочек-то… это такой порошочек, что от него в Империи лишилось бы жизни намного больше народу. Ты ведь понимаешь…
Сам Павел Георгиевич все это продумал и через сердце пропустил многое множество раз. Но совсем другое дело – продуманное и прочувствованное выпускать наружу…
– Я-то как раз очень хорошо понимаю. Но почему об этом не следует говорить? Я был тогда воинским головой, ты – тайным дьяком в дружине серебряных щитов особого назначения, мы оба – государевы служильцы, мы дело делами… и мы не совершили ничего дурного.
«Ты прав, Кира. Но ты – холостяк».
– Всё так… служильцы. Но… ты пойми, наше общество отвыкло от крови, смерти, ран, болезней, увечий. У нас всё и повсюду так благоустроилось, как у меня в семье. И хорошо, и очень хорошо, и славно. Потому что кровопролитие и смертоубийство это ведь дрянь, это от беса, это страшно и пакостно, даже если ты отечество защищаешь. Так нужно ли пугать людей всем этим? Подумай, Кира.
Друг погрузился в молчание. Вздохнул тяжко. Недовольно подергал щекой. Ухмыльнулся. Поди пойми – понял ли его… Но даже если и не понял, то уж во всяком случае решил старому хитрецу Пашке простить и подыграть.
– Она хотя бы знает, что ты восемь лет прослужил в Приказе тайных дел? А про ранения? Про тиф?
– Нет. И, надеюсь, не узнает никогда. Для нее я всего лишь благополучный чиновник из ведомства логофета дрома. Один из тысяч благополучных чиновников нашей милой благоутробной Эллинороссии. Таким и любит. Без крови и без геройства.
– Сейчас, вроде, пошли споры: не лучше ли говорить «Византороссия», а не «Эллинороссия».
«Слава Богу! Отошел, не сердится больше. Вот хорошо-то, вот хорошо!»
– Ну не знаю… с тех пор, как Империя ромеев и Владимирская Русь слились воедино, сколько веков прошло? Всё как-то устроилось, устоялось… К чему переигрывать? История-то от других названий не переменится, историю-то не переиграешь.
Кира налил себе и ему по полной.
– Ладно, Господь с ней, с историей. Давай помянем ребят… не чокаясь. Ты помнишь, как их…
– Всех помню… Игнат, Илья…
– Иван Рыжий, Иван Черный…
– Клим… то есть Климент…
– Лев.
– Пантелеймон… десятник.
– Алан… и еще Аслан.
– Григорий малой.
– И Григорий старшой, пловец был от Бога.
– Дмитрий… который по связи… помнишь?
– Ну а как же. Афоня… в смысле Афанасий.
– Бешлык… то есть, Мурад его звали.
– А как Ножа звали?.. я уже запамятовал.
