Ну ясно, кто это был, один из тех чуваков, которые эту заваруху устроили; он уже знал, что надо валить, говорит мне, давай, это, польтами поменяемся и разбежимся, ты туда, я сюда, и запутаем их, ну я ему сразу, давай, а чего.
Но все же мне этот мужик как-то сразу не приглянулся.
Я говорю ему, слушай, как бы с этим твоим пальтом мне в историю не попасть, я за твои дела отвечать не намерен! Дерьмовое было пальтишко, серенькое такое, драповое, ну и кто может знать, что он в нем вытворял, вот я и говорю ему, слушай, брат, я того, передумал, не хочу я с тобой меняться, поищи другого, и на этом закроем тему.
Я и заметить ничего не успел – так он, падла, все быстро сделал, а я-то к нему с доверием, думал, и правда чувак из наших.
В плечо меня, гад, пырнул (расстегнул он рубашку показывая), но целился в сердце, это сто процентов.
И даже на землю меня уложил, а когда я очнулся, то рана сильно болела и я опять дико мерз.
Ну понятно – он же пальто-то забрал вместе со всем, что в нем было, с документами, деньгами и ключами от дома, а свою драповую дерюгу бросил рядом на землю, ну и что было делать, надел я его пальто и вперед, в кладбищенские ворота! Потому что уже было ясно, что чувак этот наворотил делов, и не хватало еще, чтобы из-за пальта этого меня, дуралея, взяли, но все же пришлось мне его надеть, чтобы от холода не загнуться, и раз других вариантов не было, отправляться на кладбище.
Домой я идти побоялся, потому как из-за киношки этой совсем с ума съехал, а уйти из города, как я планировал, с такой раной, которая и болела, и кровоточила, вы понимаете, было никак нельзя, в общем, пришлось остаться.
Подыскал я себе, с позволения сказать, склеп, который был не закрыт, насобирал в углу кладбища хвороста, развел кое-как костерок, снял майку, перетянул ею рану и стал дожидаться, пока стемнеет… Мог бы и умереть от потери крови, но вы, ваша милость, сами видите, какой у меня организм, так что выдержал я, дождался вечера и добрался в конце концов до дома, стукнул жене в окошко, потому что ключи-то тю-тю вместе с деньгами и документами, сунул быстренько в печку гребаное это пальто и не закрывал дверцу, пока оно не сгорело к чертям собачьим.
Потом живо к врачу, есть там один поблизости, перевязка, лекарства, три дня лежать… в общем, так… Уж не знаю, что скажете, ваша милость, а только я все рассказал вам как на духу, открыл все свои преступления, других за мной нет, не считая нескольких старых драк… Не знаю, как вы посмотрите, смогу ли я стать теперь полицейским, но сегодня, когда вот он (кивнул он на Харрера) заявил, что если чистосердечно во всем сознаться, то можно подать заявление… я подумал… попытка не пытка… потому как я чувствую, что смогу быть полезным членом, хотя и не знаю, как вы отнесетесь… к этим двум моим преступлениям…
Да уж, да уж, покачала головой госпожа Эстер и долго, похмыкивая, мрачно глядела перед собой; потом сказала: вот, вот… и, вытянув губы трубочкой, снова похмыкала, после чего побарабанила пальцами по столу в ритме какого-то бодрого марша, несколько раз с головы до ног оглядела соискателя полицейской должности, растерявшего бодрость духа, и под занавес – адресованной больше самой себе эффектной фразой («Хотела бы я посмотреть на того человека, который способен загладить такое дело») – нанесла ему так называемый удар милосердия.
Проблема, – как бы поверх головы кандидата устремила она мрачный взгляд на Харрера, – гораздо серьезней, чем кажется, ибо она «в конечном счете» нуждается в безупречных людях, а в данном случае можно говорить о чем угодно, к примеру о тунеядстве, о хулиганском прошлом, о краже со взломом и об осквернении кладбища, но только, – понимающе улыбнулась она только Харреру, – не о безупречности.
Она, со своей стороны, не сомневается в искренности кандидата, но этого, – вздохнула госпожа Эстер, не спуская глаз с Харрера, – к сожалению, недостаточно, так что пока ей неясно, может ли она с чистой совестью взяться за это дело, но даже если возьмется и проведет консультации с «соответствующими экспертами», то «максимум, о чем можно говорить», это разве что испытательный срок.
«Испытательный? – испуганно содрогнулся будущий рядовой полиции и беспомощно уставился на Харрера.
– Это что за срок?» Он хотел, чтобы тот объяснил ему, что это значит, но Харрер не смог ничего объяснить, так как в этот момент госпожа Эстер глянула на часы и жестом, как бы «правой рукой – своей правой руке», отдала команду «очистить помещение»; им пора было отправляться.
Харрер выволок из гостиной недоумевающего и перепуганного новобранца (из-за двери еще донеслось, как он рявкнул: «Ты что, не понял, осел, что тебя приняли? Да не толкайся ты, мать твою!»), а госпожа Эстер, поднявшись, скрестила на груди руки и, по новой своей привычке, подошла к окну «посмотреть, что там делается»; она размышляла о том, что это, конечно, только начальный шаг, но «с такими быками мы будем на верном пути к намеченной цели», оргработа и прозорливость, только это обеспечивает успех, ведь если взять данный случай, к тому времени как будет назначен новый полицмейстер, его, – она помахала рукой ожидавшему у тротуара шоферу, – уже будет ждать боеспособный личный состав, в котором, кстати, окажется немало вечных должников ответственного секретаря Управы.
Вот об этом и речь, – надела она свое кожаное пальто и одну за другой защелкнула нем кнопки, – о должной предусмотрительности, о взвешенности и прежде всего о здравомыслии, «которое чуждо всякого рода слюнявым иллюзиям и считается только с тем, что можно пощупать руками».
Разве есть что-нибудь важнее, – еще раз, открыв ридикюль, проверила она, на месте ли ее речь, – чем не поддаваться сеющим всюду гибель иллюзиям, будто миром правят «так называемый Боженька или мораль, ну и, конечно же, добрая воля», это чушь, лицемерие, – вышла она из гостиной, – «уж ее-то на это никто не купит», «красота?!», «сострадание?!», «живущее в нас добро?!», да полно вам, – шипела она при каждом слове, – да будь она даже великим поэтом, и то сказала бы в лучшем случае, что человеческий мир, – вышла она из ворот на улицу, – это «камышовые заросли мелочных интересов».
Болото, – поморщилась она, усаживаясь позади водителя черной служебной «Волги», – где камыш гнется так, как диктует ветер, то есть в данном конкретном случае лично она, – подождав, пока Харрер займет свое место спереди, госпожа Эстер скомандовала водителю: «Поехали!» – и, удобно откинувшись на обитом желтым дерматином сиденье, стала смотреть на мелькающие перед глазами здания.
Она оглядывалась на дома, на усердствующих кое-где немногочисленных обывателей (потому что сейчас все нормальные люди, естественно, собрались на кладбище) и, как всякий раз, когда она мчалась в машине, в этом мобильном командном пункте, она и сейчас, по-видимому, под воздействием «неповторимого волшебства» сменяющих одна другую картин – в точности как хозяин, осматривающий из коляски свои угодья, – особенно остро чувствовала, что все это теперь принадлежит ей; пока что лишь в принципе, но есть уже план, как сделать, чтобы было не в принципе, а реально, ну а вы, улыбнулась она из окна черной «Волги», «вы вкалывайте, машите кирками и катайте тачки, а вскорости и внутри займемся…» О том, что движение «ЧИСТЫЙ ДВОР…» является только первым этапом «прорыва», а вторым будет фаза «ОПРЯТНЫЙ ДОМ», не знал даже Харрер; машина тем временем свернула с улицы Святого Иштвана к центральному кладбищу… ну, конечно, только первым, сперва чистоту надо навести на улицах и площадях, во дворах и на тротуарах, да так, «чтобы даже блоха поскользнулась», а потом уже конкурсная комиссия пройдет по квартирам, чтобы за «самый простой и рациональный уклад повседневной жизни» распределить призы, более значительные по числу и ценности, чем в номинации «ЧИСТЫЙ ДВОР».
