Лейтенант в бешеной ярости ринулся было за удалившимся с гордым видом оратором, но, взглянув на сжимаемую в руке бумагу, остановился на полпути.
Госпожа Эстер и Харрер уставились друг на друга, а господин Волент, господин Мадаи и господин Надабан, разведя руками, застыли в немом изумлении, словно изображающая протест против услышанного скульптурная композиция, и вдруг, будто их прорвало, одновременно затараторили.
Что касается Эстера, то он остался в стороне от общего – во всяком случае, для свидетелей – возмущения; он был далек от того, чтобы кого-то судить, он собирал и взвешивал информацию, и для него были равным образом важны и только что прозвучавшая речь, и реакция, которую она вызвала у присутствующих, но в еще большей степени – ибо просьбу его требовалось изложить, приспосабливаясь к настроению следователей – важно было понять, как относится к исповеди Директора и к вызванному ею негодованию несомненный, хотя и невидимый, будущий высший арбитр в деле Валушки.
Правда, это, судя по всему, могло оказаться непростой задачей, потому что, когда лейтенант в растерянности вновь повернулся к начальнику и, щелкнув каблуками, спросил: «Прикажете вернуть его, господин подполковник?» – тот, ограничившись вместо ответа лишь вялым жестом, свидетельствовавшим то ли о полном равнодушии, то ли о явной досаде, долго молчал, а затем, уже с нескрываемой горечью в голосе, вопросил: «Скажите, дружище Геза, вы уже рассмотрели эту картину?» – на что тот, скрыв замешательство за армейской прямолинейностью, ответил: «Никак нет, господин подполковник!» – «Ну тогда посмотрите, – с грустью в голосе продолжил невидимый собеседник, – на боевой порядок в правом углу.
Артиллерия, конница, инфантерия.
Это вам, – он сорвался на крик, – не за хулиганами обнаглевшими бегать! Тут боевое искусство!» – «Так точно, господин подполковник!» – «А этот гусарский клин в центре? или вот, видите? драгунский полк, разделившись, совершает охватывающий маневр! Посмотрите на генерала вот здесь, на холме, и на его солдат в разгар битвы, и тогда вы поймете, чем отличается эта возня в курятнике от настоящей войны!» – «Так точно, господин подполковник.
Я сейчас же закончу допросы».
– «Не примите это на свой счет, лейтенант! Но я больше не в состоянии слушать идиотское блеяние, всхлипы и верещание в этой вонючей помойке! Много их еще там?» – «Я постараюсь управиться максимально быстро, господин подполковник!» – «Ну, постарайтесь, дружище Геза, – меланхолично махнул командир своему подчиненному, – постарайтесь, прошу вас!» От всего подполковника по-прежнему была видна только одна рука, зато Эстер теперь имел полное представление о том, чем он до этого занимался: находясь в полутьме, по-видимому, действующей на него успокаивающе, подполковник, как командир вынужденный присутствовать при допросах, утешал себя созерцанием исторической битвы на старом холсте; он теряет терпение, понял Эстер, чувствует, как несправедлива к нему судьба, забросившая его сюда, поэтому лучше всего, решил он, сформулировать просьбу коротко, ограничившись двумя-тремя четкими фразами, и все будет в порядке.
В том, что из этого ничего не вышло, что никакие его ухищрения не помогли ему снискать расположение власти, не было его вины; все замыслы Эстера были разрушены тремя господами, когда, выйдя по приглашению лейтенанта на середину, они завели свою шарманку.
При первых же их словах (что они «хотели бы все расставить по своим местам») лицо офицера перекосилось и он бросил тревожный взгляд в сторону председательского кресла; а когда господа заявили, что они решительно против того, чтобы «город, повергнутый в траур, оскорбляли такой беспардонной ложью», и к тому же не кто-нибудь, а именно те, кто во всем виноваты, рот лейтенанта конвульсивно задергался.
Нет ни малейших сомнений, говорили они, что цирк и сопровождающий его сброд – одно нераздельное целое, и никак невозможно отмыть («Да в мире воды не хватит!» – вскричал господин Мадаи) эту темную компанию, свалив все на хулиганов, так что нечего дурить людям голову невиновностью этой подлой «китовой банды», потому что их, убеленных сединами, обмануть не получится, они много чего повидали на своем веку и вообще не из того теста сделаны, чтобы дать себя – так вот, запросто – обвести вокруг пальца.
Это все ложь, заявляли они, игнорируя лейтенанта, который, почуяв недоброе, призывал их ограничиться фактами, неправда, перебивая друг друга, кричали они, что такую ужасную катастрофу могли учинить несколько хулиганов, ибо ясно как божий день, кто – ссылаясь на Страшный суд – затеял весь этот адский погром.
Да разве это не величайшая глупость представлять, будто в таких событиях могло обойтись без участия «черной магии», таинственно продолжали они, не замечая, что при слове «магия» хозяин председательского кресла вскочил и, выйдя из тени, угрожающе двинулся к ним, ведь в конце концов, горячились они, всем известно, что на беззащитный город напала не «жалкая кучка из двадцати-тридцати бандитов», а воинство сатаны, о приближении которого в течение ряда месяцев свидетельствовали многочисленные знамения.
Они успели еще рассказать о раскачиваемых незримыми силами водонапорных башнях и вывороченных с корнями деревьях на территории их города, однако на то, чтобы объявить о своей готовности вступить в битву с «сатанинскими кознями» и предложить «свои слабые руки» в помощь регулярным силам, времени уже не хватило, ибо командир упомянутых сил к тому времени был уже рядом с ними и громко, так что расслышал даже тугой на ухо господин Мадаи, завопил: «Ну-ка цыц, гребаные бараны! Вы что думаете, – грозно навис он над отпрянувшим в ужасе Надабаном, – я буду выслушивать этот ваш бред?! Да кто вы такие, чтобы играть у меня на нервах?! Вы с утра парите мне мозги своей идиотской дичью и думаете, что я это так оставлю?! Да я вон позавчера в Телекгерендаше в минуту всех таких маразматиков засадил в дурдом! Вы думаете, я для вас сделаю исключение?! Можете не надеяться, я и в вашем вшивом борделе смогу навести порядок, разнесу всю вашу помойку, где каждый дебил думает, будто он – пуп земли, Господь Бог, шишка на ровном месте! Страшный суд? Катастрофа? Хера с два! Вы и есть катастрофа и Страшный суд, мудаки – вот вы кто, потому что витаете в облаках, чтоб вас всех разорвало, лунатиков! А ну-ка, поспорим, – тряхнул он за плечи насмерть перепуганного Надабана, – что вы даже не представляете, о чем я сейчас говорю!!! Так как сами вы не говорите, а „шепчете“ или „кудахчете“, и по улицам вы не ходите, а как угорелые „носитесь“, вы не заходите в здание, а „перешагиваете порог“, вы не мерзнете, не потеете, а „трясетесь от холода“ и „обливаетесь потом“! За все это время я слова живого от вас не услышал, вы можете только блеять да под себя ходить от какого-то „страшного суда“, о котором вы заблажили, стоило хулиганам разбить пару окон, потому что вы все – кретины: вас в дерьмо носом тычут, а вы нюхаете и говорите: „Магия!“ Вот если бы вас кто-нибудь разбудил да объяснил вам, дегенератам, что вы не на Луне живете, а в стране под названием Венгрия, и что там вон – север, а здесь, где мы с вами находимся, – юг, что понедельник – это начало недели, а январь – первый месяц года, вот это была бы магия! Да вы же ни в чем ни бельмеса не понимаете и даже не сможете отличить миномет от трех сложенных пирамидой берданок, а туда же – о „роковых катаклизмах истории“ или о чем вы там, на хер, трындите, вот и приходится мне с двумя боевыми ротами мотаться по области, от Вэсте до Чонграда, – защищать вас от хулиганов!!! А ну-ка, возьмем хоть этого, – махнул он в сторону господина Волента и пристально посмотрел своей жертве в лицо, – какой сейчас год, а?! Кто наш премьер-министр?! Дунай – река судоходная?! Вы видите, – повернулся он к лейтенанту, – ни бум-бум! И ведь все такие, весь ваш поганый город, да вся страна, этот лепрозорий, состоит из таких болванов! Геза, друг мой, – тут голос его сделался апатично-вялым, – цирковой фургон отправьте на станцию, дела передайте военному трибуналу, четыре-пять отделений оставьте на площади, а этих трех индюков гоните отсюда взашей, я устал… давайте уже заканчивать!!!» Трое свидетелей стояли перед ним с таким видом, будто их всех прицельно, в самую маковку, сразила какая-то адская молния – они ни слова сказать не могли, ни вздохнуть, и когда подполковник от них отвернулся, продолжали стоять как каменные истуканы; казалось, без посторонней помощи смысл случившегося до них ни за что не дойдет, однако после того как лейтенант решительно показал им на дверь, сознание их прояснилось, и они так бодро засеменили на выход, что стало понятно: помощь им не нужна и до дому они как-нибудь доберутся сами.
