Незавидна, звонким голосом повторил Директор, и если господин лейтенант, почтительно повел он сигарой в сторону офицера, после этого спросит, считает ли он, а также его замечательные коллеги, те скромные, но настойчивые усилия, которые они предпринимают в этих условиях, подвигом или насмешкой над здравым смыслом, то по причине, которую они, вероятно, сочтут уважительной, он предпочтет не высказываться об этом; но как бы там ни было, он полагает, что в свете вышеозначенной дилеммы и после этого отступления им станет понятно, почему в душе его нет ни малейших сомнений, что теперь, когда он – исключительно чтобы отреагировать на обвинения некоторых узко мыслящих граждан – вынужден будет коротко, но решительно подчеркнуть абсолютную непричастность его труппы к прискорбным ночным событиям, то его остановят уже на первых словах, дабы не тратить время на то, что и так понятно.
Да позволят ему начать с того, раскурил он огрызок сигары, что их антреприза не имеет и отдаленного отношения ни к чему, что не связано с цирковым искусством, таким образом, уже первая половина выдвигаемых обвинений, а именно что в их деятельности все номера вкупе с их реквизитом служат только прикрытием для чего-то другого, является беспардонной манипуляцией, ибо он как полномочный руководитель и духовный отец их творческого коллектива в одном лице никогда не стремился и не будет стремиться впредь к чему-то большему, чем попросту демонстрировать растущему кругу интересующейся публики «очевидность невероятного», ибо он – если позволить здесь толику горькой иронии – человек весьма скромных запросов.
И если уже эта первая часть обвинения лишена всякой логики, то тем более такова ситуация со второй частью, в которой – насколько он мог уяснить себе в начале расследования из необдуманных выступлений некоторых разгоряченных граждан – в качестве одного из главных подстрекателей к беспорядкам называют члена его ансамбля, выступающего под артистическим псевдонимом Герцог, что не только абсурдно, – пыхнул он сигарой и отогнал рукой дым от лица лейтенанта, – но, с позволения сказать, попросту смехотворно, потому что подобные обвинения бросают тень как раз на того, кто – в силу необычайного и даже породившего трения внутри коллектива отождествления со своей ролью – больше всего страшился как раз такого поворота событий и, осознав, что директорские опасения были отнюдь не беспочвенны и подверженная внушению публика приняла игру за действительность, с перепугу, глухой ко всем доводам разума, причем вовсе не из боязни ответственности, а спасаясь от гнева, направленного, как ему показалось, против него, уже в самом начале массовых беспорядков сбежал при содействии своего коллеги.
После сказанного, – сунул Директор руку за спину, вынужденный вновь стряхнуть пепел на пол, – уважаемые руководители следствия, возможно, сочтут нашу тему исчерпанной, ибо абсурдность всех обвинений, выдвинутых против цирка, ясна и ребенку, и взбудораженные артисты наконец смогут успокоиться и вернуться к их ремеслу, доверив все остальное, оценку событий и установление виновных, тем, кто справится с этим лучше кого бы то ни было, – он преклоняет перед ними голову и, конечно же, повинуется им, однако считает вместе с тем своим долгом ни о чем не умалчивать, а посему, совершенно убитый случившимся, он на прощание хотел бы содействовать безусловному успеху дознания, сделав следующее, решающее, как ему кажется, заявление.
Он хочет сказать о тех двадцати или тридцати отъявленных негодяях, одного из которых потрясенные свидетели имели возможность только что лицезреть; речь действительно идет о каких-нибудь двух или трех десятках подлых мерзавцев, которые с самого начала их гастролей по Южному Алфельду на всех выступлениях, во всех деревнях и селах, затесавшись в ряды прочей публики, угрожали сорвать представление.
Так вот, пользуясь воспаленным воображением, внушаемостью и доверчивостью наших, обычно уравновешенных, но нынешней ночью вышедших из себя поклонников, следующих за цирком, эти люди распространяли, в том числе и сегодня, слух, будто «мой замечательный коллега не просто играет герцога, но и является таковым в реальности» и что он будто бы некий «повелитель ада», с сокрушенной миной улыбнулся Директор, странствующий по свету карающий властелин, призывающий своих подданных поучаствовать в исполнении своего «приговора», – это он-то, возмущенно воздел обе руки Директор, человек, которому небо ниспослало блистательный артистический дар, но при этом, медленно опустил он руки, сменив возмущение на сочувствие, и наказало «чрезвычайно серьезным физическим недостатком», в результате чего «для поддержания своей жизнедеятельности этот беззащитный наш сотоварищ постоянно нуждается в посторонней помощи!» Уже и из этого видно, посмотрел он строго на лейтенанта, что мы имеем дело с циничной и подлой бандой, для которой, как только что можно было услышать, действительно «нет ничего святого», и поскольку он, Директор, с самого начала гастролей, по счастью, об этом знал, то везде, где они останавливались, обращался за помощью к местным властям для обеспечения безопасности их представлений.
В этой помощи ему нигде не отказывали, и, естественно, точно так же он поступил и здесь: по прибытии в город первым делом обратился в полицию, однако когда некий полицейский чин вручил ему документ, официально гарантирующий безопасность артистов – и, можно сказать, самого искусства, – он даже не догадывался, что имел дело с должностным лицом, не способным справляться со своими обязанностями.
Он шокирован и крайне разочарован, сказал Директор, ведь речь шла о каких-то двадцати или тридцати злодеях, и вот он стоит сейчас здесь, его труппа распалась, коллеги в ужасе «бросились врассыпную», и он не знает, кто возместит ему понесенный материальный и, главным образом, моральный ущерб.
Разумеется, он понимает, воскликнул Директор, что еще не настало время для удовлетворения личных претензий, но как бы там ни было, пока это не случится – а в том, что это случится достаточно быстро, у него нет сомнений, – он с позволения господ офицеров останется в городе и хотел бы просить их беспощадным образом продолжать выяснение истины, он же, со своей стороны, на прощанье хотел бы передать им тот самый, выданный полицмейстером, документ – мало ли, пригодится – и выразить надежду, что ему удалось внести свою скромную лепту в работу глубокоуважаемой следственной комиссии.
Тут Директор, и в самом деле закончив речь, извлек из кармана своей необъятной шубы листок бумаги и, в обмен на свой «цирковой патент», передал его шатающемуся от полного изнеможения лейтенанту, после чего, далеко отведя от себя вновь погасший огрызок сигары, кивнул сперва в сторону противоположной половины конференц-зала, затем в сторону свидетелей и – уже из дверей бросив за спину: «Я квартирую в отеле „Комло“» – покинул немое собрание допрашиваемых и допрашивающих, которое больше смахивало сейчас на разбитое воинство покоренного государства.
Ибо и в самом деле все они, от Харрера с госпожой Эстер до Волента и компании, производили впечатление людей, не убежденных, а просто повергнутых в шок неостановимым потоком директорского словоизвержения, совершенно раздавленных обрушившейся на них мешаниной из деклараций, доводов, фактов и многочисленных версий случившегося; теперь, погребенные под этой лавиной, присутствующие словно ждали, чтобы кто-то освободил их, так что вовсе не удивительно, что потребовалось некоторое время, чтобы они пришли в себя, очухались от медленно проходящего остолбенения.
