«С ним все в полном порядке! – не отрывая взгляда от лейтенанта, прошептал Харрер, когда, как ему показалось, внимание офицера и всей троицы их соседей полностью приковали к себе события в центре зала.
– Но об этом никому ни слова, господин директор! Вы ни о чем не знаете! Если спросят, скажите, что со вчерашнего дня в глаза его не видали! Вы меня поняли?» – «Нет! – посмотрел на него Эстер.
– Вы о ком говорите?» – «Не поворачивайтесь! – прошипел ему Харрер, а затем, с трудом срывая свое беспокойство из-за того, что вновь приходится поминать человека, которого он не хотел называть, повторил с нажимом: – Ну о нем! Я нашел его около станции и объяснил, куда надо бежать, он уже за горами, за долами, ваше дело, если будут спрашивать, все отрицать! – объяснял он взахлеб, и когда, покосившись на Волента и компанию, понял, что те уже обратили внимание на их шушуканье, повторил только: – Отрицать!» Эстер, недоумевая, уставился перед собой («Что отрицать?..Кто этот… он?»), и вдруг ему стало жарко, он вскинул голову, и вопреки предостережениям Харрера из груди его вырвался если не вопль, то все же достаточно громкое восклицание («Он жив?!»), которое привлекло к ним внимание.
На что Харрер, заметив разгневанный взгляд лейтенанта, растерянно ухмыльнулся и развел руками, как бы оправдываясь: мол, за действия своего соседа он ответственности не несет; но лейтенант – по всей вероятности, из-за этой его виноватой ухмылки, скрыть которую было уже невозможно – пришел в еще большую ярость, и Харрер, опасаясь, что «господин директор» одним этим воплем не ограничится, тут же вскочил, тихонько, на цыпочках, дабы не нарушить ход допроса еще и стуком каблуков, скользнул вдоль стены в дальний угол и сел за спиной у женщины, которая с неподвижным лицом следила за мужем.
Эстер ринулся было за ним, но едва он вскочил, грозный окрик лейтенанта («Попрошу тишины!») вынудил его сесть на место, после чего, молниеносно обдумав услышанное, он решил, что штурмовать Харрера новыми вопросами совершенно бессмысленно, ведь он наверняка повторит только то, что в своей осторожной манере уже сообщил ему.
А выслушивать еще раз то же самое не было никакой нужды, ведь он все уже понял: и кто этот «он», и при чем здесь «станция», и что значит «за горами, за долами»; тем не менее страх перед разочарованием не дал ему впасть в эйфорию; осторожно посмаковав все эти слова, он решил, что их достоверность нужно еще самым тщательным образом проверить, однако некоторое время спустя невероятное это известие все же прорвало хлипкую дамбу его сомнений, сметя все опасения, и потребность в проверке отпала сама собой.
Ведь все, что Эстер сейчас услышал, вызвало в его памяти рассказ госпожи Харрер, и в тот же момент до него дошло, что полученное известие во всех своих пунктах правдиво, потому что оно неопровержимым образом подтверждало ту информацию, которую он получил на рассвете, а та, в свою очередь, объясняла то, о чем он узнал сейчас: словно в свете молнии увидел он Харрера, увидел, как он направляется к станции, как разговаривает с Валушкой, а затем увидел своего друга – уже где-то за городом – и почувствовал огромное облегчение, как будто с плеч свалился невероятный груз, который и правда давил на него с той минуты, когда он покинул дом на проспекте Венкхейма.
Облегчение – и вместе с тем какое-то совсем новое беспокойство, ибо, поразмыслив, он понял, что лучшего места, чем эта импровизированная штаб-квартира, где он оказался в силу случайности или скорее недоразумения, нельзя и придумать, потому что именно здесь он мог решить дело своего друга и снять с Валушки все обвинения, ежели таковые по ошибке были ему предъявлены.
Он и думать забыл о недавнем бессильном отчаянии и даже немного опередил события, которые еще только ожидали его, но спохватившись, что с головой ушел в обдумывание предстоящего возвращения Валушки, он заставил себя вернуться к реальности и сконцентрироваться на происходящем посередине зала допросе – ведь в конце концов, думал он, для внесения ясности в дело Валушки не помешает соотнести свои разъяснения с показаниями других свидетелей.
А посему Эстер весь обратился в слух и уже через несколько фраз догадался, что невероятно тучный его сосед, отвечавший сейчас на вопросы, был не кто иной, как директор цирка, или держатель антрепризы – так называл себя этот человек, больше всего напоминавший Эстеру средневекового балканского феодала, настойчиво, но в чрезвычайно любезной манере поправляя лейтенанта, в то время как лейтенант, исходя, вероятно, из текста «патента на цирковую деятельность», который он держал в руках и иногда цитировал, невзирая на поправки, называл его – когда время от времени пытался перебить извергаемый свидетелем поток слов – просто «руководителем труппы».
Но, увы, все усилия, все приказы «отвечать только на заданные вопросы» не имели успеха, выбивающийся из сил офицер не то что прервать – словечко едва мог вставить, ибо Директора, который на каждое предупреждение отвечал легким поклоном и словами «о да, разумеется», выбить из колеи было невозможно: всякий раз он продолжал с того места, где остановился, и после нетерпеливых призывов к порядку не просто возвращался к прежнему ходу мыслей, но, по сути, ни на секунду не прерывал своих рассуждений, которые, как он – немного повышенным тоном, явно адресованным противоположной стороне зала – неоднократно подчеркивал, «должны подвести господ офицеров к лучшему пониманию сущности искусства вообще и циркового искусства в особенности».
Он говорил о природе искусства и («в нашем случае!») совершенно необходимом признании его тысячелетних прав и свобод; о том, что неожиданное, чрезвычайное и шокирующее – тут он описал потухшей сигарой круг в воздухе – всегда было такой же неотделимой частью большого искусства, как и вечно сопутствующая ему «неподготовленность» публики и ее «непредсказуемая реакция» на революционные новшества; необычность зрелища, кивнул он опять попытавшемуся встрять лейтенанту, может вступить в конфликт с невежеством масс, из чего совершенно не вытекает необходимость под нажимом невежества ограничивать, как тут, кажется, предлагали отдельные местные очевидцы, свободу творцов, непрерывно одаривающих человечество новыми достижениями; не стоит этого делать хотя бы уже потому – не преминул сослаться Директор на свой многолетний опыт, – что публика, несмотря на ее незрелость, и это он утверждает со знанием дела, интересуется только тем, что своей необычностью превосходит ее ожидания, то есть тем, что она поначалу может воспринимать очень «своеобразно», но затем будет требовать этого с неуемной жадностью.
Ему кажется, продолжал Директор, что он находится в кругу мужей, с которыми можно говорить откровенно, так что, касаясь непосредственно тех вопросов, которые интересуют господина лейтенанта, он позволит себе в качестве краткого отступления сделать следующее замечание: как бы трудно это ни было, следует констатировать, что в упомянутом противоборстве раскрепощающего искусства и незрелого восприятия надежд на благоприятный исход, мягко говоря, не так много, ибо публика, «будто ее сам Творец сбрызнул каким-то фиксирующим лаком», так и застыла в этой своей незрелости, и поэтому незавидна судьба артиста, вознамерившегося духовно возвысить публику силой своего нестандартного номера.
